— Иной раз я себя вот о чем спрашиваю, — что первым делом читают в газете. Для многих и многих политические новости представляют куда меньше интереса, чем, скажем, заметка о краже со взломом или репортаж о смертной казни.

Элиана не шевельнулась.

— Ты уверен? — только спросила она.

— О, конечно, — продолжал голос, — я не хочу обобщать, и я лично ненавижу все газеты, но имеются страстные любители отдела происшествий, так же как и любители сводок погоды. Да, да, известная категория читателей начинает прямо с прогнозов погоды, а другие… Об этом-то я и думал сегодня вечером, когда прочел те заметочки в три строчки… И постарался представить себе, в чем же их притягательная сила для…

— Для кого?

— Для людей, которых, казалось бы, это ни в коей степени не должно затрагивать. Возможно, все дело тут в их предельном лаконизме; сказано так мало, что поневоле чувствуешь себя заинтригованным.

Элиана сомнительно пожала плечами и не ответила, а Филипп продолжал:

— К примеру, тебе рассказывают, что господин X по неосмотрительности убил сына. Чистил ружье, в полной уверенности, что оно не заряжено. Раздается выстрел. Почему-то всегда раздается выстрел. Пуля попадает сыну в глаз…

Элиана, не выдержав, подняла голову:

— Почему в глаз? В газете этого не написано.

— Не написано потому, что места не хватило или просто сочли, что не такая уж это интересная подробность, а раз мне не сообщают подробностей, я волей-неволей должен их сам выдумывать.

— Да почему же?

— Не знаю. По-моему, это вполне естественно.

Элиана увидела, что Филипп вдруг густо покраснел, хотя мужественно старался выдержать ее взгляд. Она поспешила отвести глаза и достала из корзиночки рукоделие.

— Ты совершенно прав, — проговорила она. — Только я над этим как-то никогда не задумывалась.

— А вот, если угодно, другой пример. Прочла ты заметку всего в три строчки об этой женщине?

Элиана усердно продевала нитку в иголку.

— О какой женщине? — рассеянно спросила она, поглощенная своим занятием.

— Не прочла? О женщине у моста Сен-Клу.

— Ах, об утопленнице? Прочла.

Он подошел, сел рядом на кушетку; снование иголки действовало успокаивающе.

— Так вот, — продолжал он, — ничего я не знаю об этой женщине, а разве не интересно было бы узнать, кто она такая?

— Что за странная мысль!

— Вовсе нет. За этими скупыми строчками скрывается драма. В Сену без причины не бросаются.

— А может, она случайно упала.

— А кто знает, может, ее столкнули.

— И это возможно.

— Вот видишь. И потом, откуда она? Где все это произошло? Выше Парижа? В самом Париже. Раз тело пробыло в воде так долго, значит, его задержали травы, водоросли. А в Париже их нет. Вот в Гренеле, в Бийанкуре есть, я сам видел.

Слова Филиппа прозвучали как-то удивительно холодно, что неприятно поразило Элиану. Она попыталась было прервать его, но промолчала. Ей почему-то казалось, будто говорит он так, словно один в комнате, не для нее говорит, а для самого себя. Она покосилась на этот невозмутимый профиль, на этот огромный синий глаз, и ей почудилось, будто этот глаз приглядывается к пейзажу, который описывает голос.

— В Бийанкуре дорога от Сены отделена только откосом, и полоска берега очень узкая, только лишь кое-где расширяется. Я не раз добирался туда, шел, и довольно далеко шел, прямо по берегу. Там стоят пустые баржи на приколе, целыми неделями стоят все на том же самом месте, никто их даже не отвяжет никогда…

Он представил себе странный и мрачный путь, которым несло жалкие человеческие останки, вот дорогу им преградил корпус баржи, потом течение донесло их до выступа набережной, и снова остановка, а может, просто закоченелые руки запутались в водорослях.

— Поэтому-то вполне допустимо, что тело женщины, утонувшей в Париже в октябре, будет обнаружено у Сен-Клу через четыре месяца.

— Да нет, Филипп. Это маловероятно.

Он живо обернулся к ней, как внезапно разбуженный человек; глаза его вспыхнули.

— Ты считаешь, что это маловероятно? — Он с облегчением вздохнул полной грудью. — Я тоже. Значит, выдумал.

Он сидел так близко от Элианы, что плечи их соприкасались. Она была нужна ему, нужны были эти слова утешения, произнесенные не допускающим сомнения тоном, и он подавил желание рассказать ей все, чтобы сбросить с плеч то неприятное воспоминание. Страх, последний страх приказывал ему молчать. Как взглянет на эту историю Элиана? Он уже не мог обходиться без этой безмолвной любви, хотя сам ничуть не был влюблен в Элиану. Он вытянул руки вдоль спинки дивана, откинул голову, скрестил ноги.

— Да, — пробормотал он, глядя в потолок, — Выдумал. Представил себе эту женщину на берегу реки. Ну, скажем, она идет по Токийской набережной. С ней мужчина, рабочий, он на нее орет, угрожает ей, пинает; и он пьяный. А она испугалась, молчит, она хромая; вроде пытается от него убежать, ясно, боится, как бы он ее не ударил, не столкнул в воду.

Элиана отложила работу и взглянула на Филиппа. Сейчас она просто ненавидела его, не той бессознательной ненавистью, какая рождается столь же внезапно, как и любовь, а ненавистью обдуманной, головной. Ей было мерзко хладнокровие, с которым он вел свой идиотский рассказ; вел с великолепным спокойствием, цепляя подробность за подробностью, словно говорил о посещении музея. Да и вообще в этих рассуждениях о теле утопленницы было что-то страшное. Неужели ему приятно разглагольствовать о таком трагическом происшествии?

— Темнеет. Сам не знаю, но мне почему-то кажется, что дело это было в октябре… На набережных ни души, дует ветер, фонари уже зажжены. Который мог быть час? Очевидно, около семи.

Семь часов, Токийская набережная. Сколько же раз Филипп рассказывал ей о своих прогулках по Токийской набережной, уже под вечер, после заседания совета? Значит, и эту историю он лепит из собственных воспоминаний. Да, воображение небогатое! Однако, как ни была ей противна эта история, она невольно заинтересовалась: глазами Филиппа она видела темную реку, катящую черные воды, цепочку огней в порту, кучи песка, выщербленную мостовую, о камни которой спотыкалась хромоножка. И так же невольно она следила за движением этих мясистых губ, восхищалась округлостью гладкой смуглой щеки, в которую она сейчас вопьется поцелуем.

— Ни души на набережной, — продолжал Филипп, — и на всем берегу Сены только эта чета рабочих, они ссорятся. — Филипп охотно описывал их, только воздерживался пока упоминать «другого», элегантного господина, свидетеля их размолвки. — О, конечно, время от времени проезжала машина, но только очень быстро, да разве из машины услышишь… А ведь…

Из вежливости Филипп убрал руки, засунул их в карманы. Элиана услышала, как он бренчит связкой ключей.

— … а ведь предположим, там случайно мог оказаться какой-нибудь человек… Ну, скажем, шел домой обедать. И их услышал. Что он, по-твоему, сделал?

— Откуда же я знаю?

— Вот видишь! Он тоже растерялся. Следил за ними, с набережной. Тут дело осложнилось. Рабочий замахнулся на жену, она побежала, тот господин пошел за ними на известном расстоянии.

Какой еще господин? Он-то здесь при чем? Элиана уже окончательно ничего не понимала.

— Он решил позвать полицейского, но, как всегда, полицейского поблизости не оказалось. А те мужчина и женщина дошли до виадука Пасси, нырнули под арку… А потом… а потом исчезли. Свидетель этой сцены подошел с запозданием, преступление уже совершилось, и убийца скрылся.

— Но раз та женщина хромая, не могла же она идти быстрее, чем тот, на набережной. Он бы ее нагнал.

Филипп покраснел и деланно рассмеялся, однако на свояченицу глаз поднять не решился. Если у него не хватает духу рассказать все, как было на самом деле, так к чему же вообще затевать весь этот разговор.

— Давай попробуем, — с усилием выговорил он, — давай попробуем представить себе, что тот господин догнал бы этих двоих. Ну, скажем, женщина его заметила и позвала на помощь…