…Доктор приходил, осматривал Каджри, качал головой и уходил, а Сукхрам тайком вытирал навертывающиеся слезы.

Дорога и климат Бомбея пагубно отразились на состоянии Каджри, она серьезно заболела. Сукхрам оказался в тяжелом положении. Ему приходилось присматривать за Каджри и следить, чтобы мэм сахиб не испытывала никаких неудобств. Она ведь привыкла жить, ни о чем не заботясь.

— Ты должна поскорей выздороветь, Каджри. Тебе ведь придется растить и мое дитя, — говорила Сусанна.

Сукхрам теперь и не думал о своем происхождении. В мечтах он уже видел появление на свет собственного ребенка. Но судьба решила иначе. Одно только мгновение навсегда осталось у него в памяти. Остального он не помнил. Даже сейчас ему вдруг начинало казаться, что все это было страшным сном. Каджри жива, он сидит перед ней…

…Каджри, веселая и беспечная Каджри, погибала у него на глазах. Сукхрам до конца познал всю глубину человеческого страдания. Каджри металась, бредила, звала его и наконец затихла. Доктор хотел спасти хотя бы ребенка. Глаза Сукхрама опухли от рыданий. Он никак не мог понять, что происходит. Вся эта жизнь представлялась ему жестокой, бессмысленной западней. Люди рождаются только для страданий…

Он сидел у постели Каджри и плакал.

— Госпожа, за что она терпела такие муки? О, боже, неужели я никогда не увижу ее? — спрашивал он. Сусанна не отвечала. В результате волнений и частых обмороков у нее родилась недоношенная девочка, крохотная, слабенькая. Она тянула ко рту свои пальчики и принималась их сосать. Зрение у нее еще не установилось, она слегка косила. Кто знает, в какой неведомый мир смотрела она? Большую часть времени Сукхрам неподвижно сидел, уставившись в одну точку, а глаза Сусанны не пересыхали от слез.

— Госпожа! Где теперь моя Каджри? — спрашивал Сукхрам.

— Она умерла. Бог отнял мать у моего ребенка, — вздыхала Сусанна.

— Нет, госпожа, нет! Зачем так говорить? Каджри, Каджри, вернись ко мне, я не могу жить без тебя!

Сусанна не знала, как его успокоить, слезы катились по ее щекам, она не находила слов утешения. Но как только раздавался беспомощный плач девочки, Сукхрам забывал обо всем, брал малютку на руки и больше ни о чем не спрашивал, лишь нежно прижимал ее к груди и убаюкивал, пока она не засыпала.

— Какая она беленькая, назовите ее Чанда[143], — говорил он Сусанне. — Я не хочу с ней расставаться. Отдайте ее мне! Как обрадуется Каджри, когда увидит ее!

Сусанна с испугом смотрела на него, но Сукхрам не обращал на это внимания. Он нежно целовал ребенка и приговаривал:

— Чанда! Чанда! Ты моя! Я заберу тебя к себе домой. У меня никого нет на целом свете. Никого!

А Сусанна все упрашивала его:

— Поедем со мной, Сукхрам! Ты будешь называть девочку своей, но жить она будет у меня. Я выращу ее, воспитаю.

Но Сукхрам упрямо твердил: «Нет… нет…»

Он был на грани умопомрачения, ему все чудился странный шум, доносившийся откуда-то издалека, а перед глазами вставало неясное очертание старой крепости…

Сукхрам не помнил, как он покидал Бомбей, как плакала Сусанна, когда он, скорбя о смерти жены, поклялся посвятить всю свою жизнь заботам об этом ребенке, и как Сусанна, несмотря на его протест, отдала ему все свои сбережения. Он твердил лишь о том, что надо поскорей вернуться в табор, и в конце концов настоял на своем.

В таборе на первых порах ему помогали Мангу и его жена.

Взяв Чанду на руки, жена Мангу поила ее молоком. Девочка улыбалась. Какой очаровательной и трогательной была ее улыбка!

— Не плачь же! — говорила жена Мангу Сукхраму. — Судьба безжалостна, но что пользы от твоих слез?.. Взгляни на личико Чанды… оно как луна!.. Почему ты все твердишь, что Каджри умерла? Она просто ушла, оставив тебе этого ребенка.

Страдание, которое выливается наружу, не так мучительно, как то, которое человек молча носит в душе. Сколько было пережито, сколько минуло — все теперь было забыто… В памяти Сукхрама осталась лишь смерть Каджри и расставание Сусанны с ребенком. А истязавшая душу Сукхрама тайная мечта о старой крепости потянула его обратно в табор вместе с Чандой, которая после всех его душевных потрясений стала для него чуть ли не божеством. Сукхрам с радостью взвалил на себя новые для него заботы и обязанности. Он безропотно смирился со своим горем только потому, что у него был этот ребенок. Чанда, которая еще до появления на свет лишилась права на материнскую любовь, наполняла его жизнь новым смыслом…

32

…Сукхрам лежал у себя в шатре. Тревожные мысли проносились у него в голове. Какую мечту лелеял он в начале своей жизни? Случайное событие тех далеких времен оказало роковое влияние на его жизнь, заставило его без конца думать о старой крепости. И вот сегодня, спустя столько времени, его мечта все еще оставалась мечтой.

А в действительности его преследовали одни неудачи…

Уже давно перевалило за полдень. Сукхрам приподнялся и сел. Он подумал о Чанде. Как мог он обречь ее на такие страдания? По какому праву он причинил столько горя чужому ребенку? Не будь она незаконнорожденной, ее жизнь сложилась бы совсем по-иному, она воспитывалась бы в роскоши, не зная ни горестей, ни лишений, а не прозябала бы здесь, в заброшенной глухой деревне, где испокон веков людей разделяли касты и классы…

…Нескончаемые ливни залили дороги. Женщины, пробиравшиеся к колодцу, по колено увязали в грязи. Выходя на улицу, крестьяне разувались, чтобы сберечь свою ветхую обувь.

Тяжелые, низко нависшие над деревней облака раньше времени приблизили сумерки. Где-то в вышине слышались раскаты грома. Постепенно небо завесила сплошная пелена свинцовых туч, не оставив в нем просвета. Так собираются над головой неудачника неисчислимые беды, не оставляя ему ни проблеска надежды.

Стояла стужа. Повсюду горели костры, вокруг них тесно жались друг к другу озябшие люди. И в двадцатом веке они недалеко ушли от своих первобытных предков. А ветер злобно налетал на деревья и с диким завыванием, похожим на хохот сумасшедшего, рвал листву.

Озеро тонуло в сизой дымке. Оно бурлило и выходило из берегов. Этот никому не нужный зимний дождь губил первые зеленые побеги посевов, сводя на нет многодневный, изнурительный труд крестьянина. Блестевшая под ливнем старая крепость казалась багровой. Пронзительно кричали озябшие павлины, нарушая тишину позднего вечера.

…Чанда спала. Сукхрам сидел и курил хукку. Кончив курить, задумчиво чистил трубку. Вдруг Чанда вскочила.

— Я приду… я приду… — в бреду бормотала она.

Сукхрам окликнул ее.

Чанда вздрогнула.

— Кто здесь? Ты, отец! — она широко раскрыла глаза, но не улыбнулась, как бывало раньше. Она перестала улыбаться в тот самый день, когда Сукхрам запретил ей встречаться с Нарешем. Сукхрам был сам не свой. Он-то знал, как она мучается.

— Что с тобой, доченька? Отчего ты проснулась? — спросил он.

— Просто так, дада, просто так, — грустно ответила Чанда.

— Доченька моя, ты думаешь, я тебе враг? Нет, моя девочка, поверь мне. Но что могу я поделать? Мир неподвластен мне. Если я на все это решился, то лишь для того, чтобы спасти тебя.

— Я ведь не упрекаю тебя, отец.

— Но ты перестала улыбаться, ты постоянно о чем-то думаешь. Я вижу. Доченька, постарайся забыть о своих горестях, у тебя еще вся жизнь впереди.

— Мне приснился удивительный сон, отец. Очень странный сон, — проговорила она задумчиво. — Будто я была в старой крепости.

Сукхрам вздрогнул.

— Не веришь? Я так и знала. Своди меня в крепость, отец! Мне приснилось, что она зовет меня.

Сукхрам испуганно взглянул на дочь.

— Нет, Чанда, сны — сплошной обман и больше ничего, — проговорил он. — Там одни развалины…

— Знаю, отец, — ответила Чанда.

— Мир велик, доченька! Ты еще ничего не видела, ничего не знаешь, поэтому и мечтаешь о чуде.

— Но, отец, я смогу пойти к Нарешу, только если стану тхакурани.