— Госпожа, этот нат бежал из тюрьмы, — обратился к англичанке один из полицейских.

— Из тюрьмы? Он? — удивилась англичанка.

— Да, госпожа, именно он.

— Не лезь не в свое дело! Я сама во всем разберусь, — строго оборвала его англичанка.

Сукхрам и Каджри застыли на месте. Англичанка пытливо посмотрела на Сукхрама. Он встретил ее взгляд с невинной, ясной улыбкой.

— Госпожа, сахиб прибыл, — доложил полицейский.

На веранду поднялся пожилой мужчина.

— Отец! — крикнула англичанка, бросаясь ему на шею.

Мужчина поцеловал девушку в лоб и погладил по щеке. Он радостно улыбался.

— Сусанна, где ты была? Что случилось? — по-английски спросил он.

— Я вышла гулять, — ответила девушка также по-английски. — На меня напали бандиты и потащили за собой. А этот человек спас меня. Рядом стоит его жена. Они очень храбрые люди. Он, безоружный, вырвал меня из рук бандитов. Полицейский сказал, что мой избавитель убежал из тюрьмы… Он из низкой касты, а их здесь все притесняют. Жаль, конечно, что они не христиане. Но я дала им слово, что в обиду их не дам. Прошу тебя, защити их, пожалуйста. И, кроме того, я обещала им награду и предложила служить у нас.

Начальник полицейского участка почти ничего не понял.

— Эй, — позвал англичанин. Он был счастлив, что его единственная дочь жива и невредима.

— Господин, что прикажете? — изогнулся перед ним начальник участка.

— Можете все идти.

— Господин, этот человек…

— Его простила моя дочь, — сказал англичанин и снова нежно поцеловал девушку в лоб. Он сиял от радости. Сегодня он был подвластен человеческим чувствам.

Сукхрам подошел к англичанину и упал ему в ноги.

— Господин, — проговорил он.

Каджри тут же последовала его примеру.

— Дай бог, чтобы вы жили вечно, чтобы вечно была счастлива ваша дочь! — Каджри обхватила ноги англичанина.

Он улыбнулся, но не Сукхраму, а Каджри.

— Ну-ну, — одобрительно проговорил англичанин и повернулся, чтобы уйти.

— Ты… зовут-то тебя как? — спросила англичанка, разглядывая Сукхрама.

— Сукхрам, госпожа.

— Ты останешься у меня слугой.

— Я понял, госпожа.

— А я? — спросила Каджри.

— Сама скажи, что ты хочешь? — спросила девушка.

Каджри испуганно озиралась.

— Госпожа, я останусь с ним, — проговорила она так, будто не хотела, но вынуждена была это сказать.

Девушка громко рассмеялась.

— Ну конечно, ты же его жена, — согласилась она.

Каджри тяжело вздохнула.

— Где же мне вас устроить? — спросила англичанка.

— Где велит госпожа, — смиренно ответил Сукхрам.

— Вы поселитесь вон там, — сказала она, показывая на помещение для слуг. — Мы пока никуда не поедем.

А если придется отсюда переезжать, то и вы поедете с нами, согласны?

— Куда прикажет госпожа, — ответил Сукхрам.

Англичанка была довольна.

28

— Ты когда-нибудь проснешься? — спросила меня хозяйка дома — мать Нареша.

Я стянул с лица одеяло. Было еще холодно.

Вставать рано в такую стужу было выше моих сил. Я присел на кровати, не вылезая из-под одеяла, сунул в рот сигарету и устроился поудобнее. Хозяйка подала мне чашку горячего чая, и я с удовольствием стал его прихлебывать.

— Ты слышал? Я спрашивала Нареша…

— Что же он сказал?

— Он ничего не ответил.

Я промолчал.

— Что теперь делать? Ведь это ты сбил мальчика с пути, — упрекнула она меня.

Затевать спор мне не хотелось, поэтому я спокойно заметил:

— А я-то полагал, что дети идут по стопам родителей.

Хозяйка рассердилась и ушла. Нареш частенько наведывался ко мне, и хозяйке это очень не нравилось.

«Во всем мире семья — муж и жена, — думал я. — Мы же живем в больших неразделенных семьях, которые по праву можно назвать родовыми. В Европе муж целует жену на улице, и никто их за это не порицает. У нас же муж и жена даже наедине стесняются этого выражения ласки: бог ведь вездесущ, он все видит. В заморских странах мужчина во время разговора может невзначай взять женщину за руку… В Индии взять девушку за руку — дело серьезное: всю жизнь придется прожить вместе. В Индии любовь живет в глазах. Мужчина и женщина могут не разговаривать и не встречаться, но чувство, переданное однажды глазами, навсегда остается в памяти».

Я поднялся и прошел в соседнюю комнату. Никого. Я присел на стул и закурил.

«В индийской деревне люди невежественны, примитивны, — продолжал я думать. — Под любовью здесь понимают только физическое сближение. В семьях тхакуров и раджей любовь жены к мужу походит скорее на рабскую покорность, узаконенную брачным контрактом.

Зато в городах у нас часто любовь довольствуется нежными взглядами, физическое сближение здесь не главное. За границей совсем как в наших отсталых деревнях: женщины прикрывают свое тело и открывают лицо. У нас же в Раджастане женщины разгуливают с полуобнаженной грудью, но лицо тщательно прячут. Некоторые считают нашу страну патриархальной в вопросах любви. Есть чему удивляться! Что ж, одежда человека зависит не от воспитания и религиозных воззрений, а от общественных норм. В Раджастане на обнаженного мужчину никто не обращает внимания, в Европе же его посчитали бы нарушителем общественного порядка…»

За окном послышался чей-то голос. На улице стоял Сукхрам.

Я спустился вниз. В прихожей я услышал голос моего друга, он приглашал Сукхрама сесть. Сам он сел на плетеный стул. Сукхрам присел рядом на корточки.

— Твоя дочь кружит голову моему сыну, — негодовал мой друг.

— Господин — большой человек. Могу ли я возражать?

Сукхрам, видимо, с большим трудом сдерживал себя: по его лицу было заметно, чего ему это стоит.

— Нет, ты пойми, я не из тех, кто придерживается старых взглядов. Я не различаю людей по их положению. Говорить, возражать может каждый.

— Господин, вы клевещете на мою дочь, — гневно произнес тогда Сукхрам. — Чанда — еще совсем дитя. Я оберегал ее от всего дурного. Я хочу, чтобы она вышла замуж и была счастлива…

— И тебе взбрело на ум искать жениха в семье тхакура? — усмехнулся мой друг.

Они сошлись на том, что Нарешу запретят посещать дом Чанды, а Сукхрам строго поговорит с ней.

Мой друг встал и, заканчивая разговор, произнес:

— Мне больше нечего сказать. Надеюсь, ты меня понял.

Сукхрам молча слушал. Он покорно склонил голову. Я видел, что на лице его боролись противоречивые чувства, однако смущение и робость взяли верх: он не произнес ни слова и повернулся, чтобы уйти. Я окликнул его и попытался расспрашивать, но он промолчал и перевел разговор на мое здоровье, поинтересовался, не тревожит ли меня больше нога.

— Господин, я еще не получил награды, — сказал он, когда я ответил, что нога зажила.

— Получай, — сказал я и дал ему десять рупий. Сукхрам поклонился и положил деньги в карман своей куртки.

Я пошел проводить его.

Стоял зимний полдень. Светило яркое, не по-зимнему горячее солнце, но прохладный ветер отгонял зной.

Мы разговаривали; все это время Сукхрам ни словом не обмолвился о Чанде.

Остальное случилось без меня.

Сукхрам вернулся домой к вечеру. Сначала он удивился, не застав Чанду дома.

За белым дворцом в кустах Сукхрам услышал голоса. Он осторожно, на цыпочках, подошел ближе. Это место считалось опасным. Здесь обитали злые духи, водились змеи, сюда наведывались и хищные звери. Тут был и храм Ханумана, но его почитатели возвращались домой еще засветло. Около Ханумана стояли изваяния бога Шивы и его быка[112] и другие священные статуи — средство объединения каст и народов Индии. Однажды сплотившись, они уже уничтожили ненависть человека к человеку и религиозную нетерпимость. Но это было давно. К несчастью, люди снова попали в плен обычаев, традиций и предрассудков.

Сукхрам, притаившись, стоял за кустами. Сумерки сгущались. На деревьях ним покачивались округлые, зеленые с красным плоды.