…Они ели яичницу с колбасой со сковороды. Вошла Найда, постояла сбоку Ольги и доверчиво положила тяжелую голову ей на колени.

— Не укусит, — убежденно произнесла Ольга. — Как ластится — не укусит. — Поведение собаки растрогало молодую женщину.

— Дай ей колбасы, — посоветовал Василий. — Сейчас суп ей доварится… Мы с ней на концентратах привыкли.

— Ты давно рисуешь? — поинтересовалась Ольга.

— Еще в школе. Потом в армии. Я тебе сейчас одну начатую покажу. — Он ушел в комнату и вернулся с рамкой, обтянутой холстом. — Узнаешь?

На холсте была изображена женщина. Она сидела на чем-то высоком, не касаясь ногами пола, чуть наклонившись вперед и упираясь ладонями в сиденье. У нее были узенькие острые плечи и маленькие груди. Лицо едва прорисовано несколькими штрихами: выпуклый лоб, маленький прямой нос и широко поставленные вопросительные глаза. Прядь черных волос прикрывала часть лица.

— Похожа? — спросил Василий.

Ольга зарделась от смущения и радости.

— Очень! — воскликнула она.

— Вернешься — дорисую. Пей, пей чай, остынет… — Он поставил холст на пол, сел к столу.

Они сидели, касаясь друг друга коленями. В маленькой кухне было тепло от горящей газовой плиты. Найда легла на сдвинутые в углу старые автомобильные сиденья, во сне поскуливая и вздрагивая всем телом.

— Интересный ты человек, — произнесла Ольга.

— Что же во мне интересного?

— Все… Я не знаю, как объяснить… Шофер, а рисуешь… Найду вот выходил… Я тоже… такая непутевая. А ты меня красивой нарисовал… Ты даже ругаться, наверное, не можешь… Василий расхохотался:

— Еще как умею! И вообще не выдумывай меня каким-то особенным. Для того, чтобы ругаться, ни ума, ни таланта особого не требуется. Один раз так закрутил, что, если бы могло помочь, обязательно помогло бы. Я тогда к богу на десять километров ближе был, чем сейчас. Все равно не услышал и не помог. Захлебнулся мотор. Мне небо с овчинку показалось. У самой земли выровнялся, вывел из штопора. Ты говорила, вам кино там показывали… А воздушный парад приходилось смотреть? Видела самолеты, как стрелы?.. Без меня уже в серию вывели…

— Ты испытывал самолеты? — недоверчиво спросила Ольга.

— Испытывал.

— Точно? — все еще не верила она.

— Точно… Идем, покажу кое-что…

Он ушел в комнату, Ольга за ним следом. Василий достал из платяного шкафа что-то висевшее на плечиках и завернутое в простыню, положил на кровать.

— Вот посмотри. — Василий принялся осторожно рвать швы, наметанные на «живую» нитку, развернул края ткани.

Перед удивленным взором Ольги предстал китель военного летчика. На плечах майорские погоны с голубым просветом. Над кармашком — несколько значков и среди них парашют, к стропам которого прикреплен за уши квадратик с цифрой «500».

— Ого! Здорово! — воскликнула Ольга. — Вася, примерь, пожалуйста! Ну, Вася!..

— Вот такие дела… — вздохнул Василий. — Были и мы рысаками!.. А примерять не буду… Чего его примерять?! По мне шит. Вот если пропустит комиссия… да вряд ли… Такие строгости там… Кручу баранку, не превышая скорости, держась правой стороны. Зашей, пожалуйста, в чехол китель.

— Я не умею шить, — растерялась она. — Не умею, понимаешь? Этому я не научилась.

Он подошел к ней и погладил по голове:

— Научишься!

— Ты мне скажи… скажите, Василий Александрович, ну зачем я вам такая сдалась?! Ответьте же!

— Друг мой ситный, пирог с закалом! Это отец так мне говорил, когда я еще мальчонкой был, до войны. Друг мой ситный, пирог с закалом. Ну что я тебе могу сказать? Сразу и не ответишь… Ехать ведь надо…

— Говорите!

— Нравишься ты мне. Есть в тебе что-то такое, что золотится, тлеет, как уголек в золе, а раздуть — и вспыхнет костер, и светло будет кругом… Вот и лицо твое нарисовать не могу: какую-то черточку не уловил… А она — самая важная в тебе.

— И все-то вы выдумали про меня… Ну, про эти угольки… Какие там искорки — чернота темнющая!

— Вот и врешь! Хорошее в тебе и девчата разглядели, и Андрей Михайлович…

— Правда, Вася?

— Уверен… Иначе разве выложили бы девчата свои наряды тебе на праздник? Вряд ли… У них с нарядами не шикарно, сама знаешь. На такую жертву одной доброты мало, вера еще нужна в человека… Да, кстати, может, денег тебе дать на дорогу? Я дам тебе.

— Не надо. Ишь, богач выискался! Ты и левачить-то, поди, не умеешь…

Василий рассмеялся.

— Левачить не умею, это верно. Да мне это и не к чему. У меня ведь, правда, есть деньги. Я как тот бедняк-портной в анекдоте. Спросили его, как бы он жил, если бы его сделали царем? Я, ответил портной, жил бы богаче, чем царь… Я бы еще немного шил на заказ…

Ольга подошла к Василию и чмокнула его в щеку.

Найда проснулась, заворчала.

— Найда! — прикрикнул Василий. — Она этого еще не видела, — шутливо объяснил он Ольге. — Охраняет…

— Ревнует! — улыбнулась Ольга. — Едем на вокзал. Пора.

— Я отвезу тебя немного позднее. Можно? — Василий нежно обнял ее за талию. — Я не хочу тебя отпускать сейчас. Хотя, может, этого и не следовало бы делать… Ты мне очень нужна.

— А ты даже не знаешь, как ты мне нужен! Ты ведь будешь меня ждать? Правда?

— Олюшка, милая, ты еще сомневаешься?

Глава одиннадцатая

ВОСКРЕСЕНЬЕ — ДЕНЬ РАБОЧИЙ

— Лихова уехала, не знаете? — спросил на следующее утро Дорофеев Стародумова.

— Уехала, наверное… Вот только в какую сторону — вопрос.

— Ладно… Надо будет днями позвонить туда.

Дорофеев снял трубку селектора, нажал клавишу.

— Алло! Мне начальника ремонтно-механического цеха Тищенко… Это я… Дорофеев. В этот выходной молодежный воскресник объявляет комитет комсомола. В цехе грансупера. Там сварочных работ много. Пошлите Одинцова… Нет, по наряду Как сверхурочную работу засчитайте. Как он там? Не прогуливает… Уже это хорошо… Побольше загружайте работой! Что дядя Яша о нем говорит? Он ведь у него в бригаде… Студенты приедут… Да, вот что, Зайцева ко мне пришлите…

Он повесил трубку.

— А Зайцева-то секретарем комитета избрали, знаете об этом? Вот вам и Розовый Зайчик! И членом горкома комсомола, — с гордостью сказал Дорофеев Стародумову.

— Я уже внес соответствующие изменения в его демографические данные, — сообщил Стародумов. — Вырос человек соответственно в коллективе.

Дорофеев поморщился:

— Вы помните, Стародумов, о чем просил Базаров своего юного друга… Ну, в «Отцах и детях»? Он говорил: «Об одном тебя умоляю, друг Аркаша, не говори красиво…» Вот так!

Стародумов обиделся, встал, одернул пиджак.

— Я могу идти, товарищ Дорофеев?

— Ну вот и осерчали… Эх, вы! Вы же с молодыми работаете! Вы первый с ними от имени завода разговариваете. Надо же проще говорить… Барьер у вас в кабинете… Так вы через барьер и разговариваете с народом?

— Согласно инструкции о порядке хранения секретных документов.

— Я прикажу сегодня же снять с окон темные гардины. Они не по инструкции. У вас в кабинете кино можно днем смотреть!.. Веселые, теплые гардины повесят. Мебель сменить! Возьмите кресла, есть на складе. Цветы… Поливать цветы будете? — Дорофеев рассмеялся. — Да не обижайтесь вы, бога ради! Цветы уборщица польет… Уж если нельзя без барьера — покрасить его, да и картотеку во что-нибудь золотистое или под слоновую кость. Ведь ваш кабинет — это как… Ну, как что? — Дорофеев взъерошил густые кудри. — С отдела кадров начинается впечатление нового работника о заводе. Надо, чтобы это впечатление было радостным, праздничным… Понимаете? Через отдел кадров пополнение к нам идет на завод. Я же все это не сам выдумал.

Дорофеев вздохнул с сожалением.

Вошел Петр Зайцев. Поверх комбинезона на нем надета свободная теплая куртка из химии под кожу, с застежками-«молниями» на нагрудном и боковых карманах. Серая в рубчик кепка в руках. Светлые волосы топорщатся ежиком над раскрасневшимся с холода лицом.

— Вызывали, Сергей Петрович?