— Чего боятся? — тихо спросил пожилой лобастый арестант.

— Кандального звона. Потому и везут нас в «карете с комфортом», а не гонят этаном. Народ не слепой: сыны «свободного» Королевства Польского и… в цепях!

— У наших палачей, друг мой, достаточно наглости, чтобы совершать и публичные казни, и тайные расправы, — возразил ему второй, белозубый юноша.

— Но все-таки нас везут, — упрямо доказывал Доминик.

— С первой же пересылки погонят этапом, — уверенно сказал лобастый арестант. — Придется отмерить ногами не одну сотню верст.

— Вы тоже в Сибирь? — спросил Доминик у Руденко.

— Нет, на юг. В Одессу. А уж после суда…

Он не закончил фразы и, растирая рукой занемевшую ногу, надолго задумался, ощущая в душе все тот же ледяной холод, как и после трагического известия из Львова.

Много дней понуро бредет колонна арестантов, звеня кандалами. Их одежда, волосы, брови и ресницы совсем поседели от пыли. Пыль хрустит на зубах, набивается в нос, в горло. Дышать становится тяжко. И люди начинают с надеждой вглядываться в каждое облако, гонимое ветром. Только бы пошел дождь… Но и дождь, если не промчится быстро, принесет настоящую беду. Тогда арестанты, проклиная дождь и свою горемычную судьбу, побредут по грязи глубиной в пол-аршина.

Ночевали чаще всего под открытым небом. А на заре, разбуженные окриками конвоиров, арестанты поднимаются, дрожа от холода, торопливо сдирают с волос и одежды колючки.

Иногда к Большому шляху сбегаются деревенские дети. Они с опаской, исподлобья провожают «пропащих людей, которых бог покинул», как про арестантов говорят старшие.

Проходит неделя, вторая, третья, а этап в пути.

Месяц минул, прежде чем вдали показались тополя и белые мазанки.

«Наконец-то дошли… это Украина», — с облегчением переводит дух Ярослав Руденко.

Придорожный «журавель» возле какого-то украинского села превращает несчастных в диких зверей. За глоток воды, нечаянно пролитый из бадейки, виновного готовы растерзать. Жадно пьют из каменной колоды, где обычно кучера останавливаются «напувать» лошадей.

Ах, разве есть силы выжидать, когда бадейка дойдет до твоих рук? И люди бросаются на землю у колодца, истыканную копытами лошадей, и жадно пьют прямо из луж.

И снова в путь.

Но что случилось? Почему по всем дорогам снуют жандармы? При звуке рожка приближающегося дилижанса колонну арестантов конвой оттесняет к обочине дороги.

«Не степной ли смерч настигает дилижанс? — думает Руденко, видя, как клубится что-то вдали. — Нет, то опять отряд конных жандармов».

Жандармы настигают громоздкий дилижанс почти у самой колонны.

— Стой! Садись! Быстро! — приказывают конвоиры.

Арестанты опускаются на запыленную полынь.

Смертельно перепуганный кучер, одноглазый, с рыжей бородой, изо всей силы натянул поводья:

— Тпрр-р-р, бисова тварюка!

Длинноусый жандарм, с лицом калмыцкого типа, придерживая рукой карабин, лихо спрыгнул с коня, который, как разъяренный зверь, грыз удила и ронял пену. Распахнув переднюю дверцу дилижанса, длинноусый жандарм грозно прокричал:

— Господа, проверка документов!

Тощий жандармский офицер не спеша слез с лошади и скрылся в дилижансе.

…С наступлением темноты этап прибыл в винницкую пересыльную тюрьму. Здесь Ярослав Руденко узнал, почему на дорогах мечутся жандармы.

Оказывается, две недели назад из киевской тюрьмы бежали политические заключенные за попытку поднять вооруженное восстание крестьян Чигиринского уезда. Их ждал суд и смертная казнь. Среди беглецов находился и сын деревенского священника Яков Стефанович, душа заговора. В какие-нибудь восемь месяцев этот энергичный, умный и решительный человек сумел вовлечь в заговор, поставленный на военную ногу, не одну тысячу крестьян из нескольких губерний. Они ждали сигнала к восстанию в первый же день ближайшего праздника.

В церквях было полным-полно народу. Крестьяне наивно верили, что сам бог исполнился состраданием к мукам и горю мужицкому и благословляет их на справедливое дело. Откуда им было знать, что еще с давних времен действует указ Петра I, который обязывает священников доносить властям о выявленных на исповеди «преднамеренных злодействах против службы государевой или церкви»? И священники поспешили донести властям о заговоре.

Начались обыски, аресты. Схваченных истязали, пороли розгами, томили без пищи и воды, но они молчали словно камни.

Люди перестали ходить на исповедь.

Не зная, как проникнуть в тайну заговора, полиция бесновалась. Хватали новых и новых крестьян. Уже было арестовано больше тысячи, а крестьянское движение, подобно горной реке после ливня, бурля, разливалось вокруг.

И все-таки нашелся предатель. Им оказался содержатель кабака. Через него и узнала жандармерия имена вожаков заговора. Их схватили и заточили в киевскую тюрьму, где втрое усилили охрану. Но смельчаки не ждали покорно суда и казни. В одну из темных ночей они бежали. Вот и охотятся сейчас жандармы за отважными чигиринцами и их предводителем.

… Три недели спустя этап подходил к Одессе. И здесь тоже по всем дорогам рыскали своры жандармов. По их хмурым, злым лицам нетрудно было догадаться, что преследователям пока не удалось напасть на след беглецов.

…Около двух часов стоит колонна арестантов на перекрестке дорог, выжидая, пока пройдут войска, спешащие на турецкий фронт.

Теперь дорога потянулась через виноградники, зеленеющие широкими разливами в степи. Конвоиры держат карабины наготове. Стоит кому-нибудь отклониться от колонны на шаг влево или вправо, выстрел последует без предупреждения.

Изнуренные голодом и жаждой, с кровоточащими ранами на ногах, стертых, сбитых кандалами, этапники жадно едят глазами иссиня-черные, сочные и ароматные, как им кажется, ягоды «муската».

До чего же обессилел этот молодой, высокий молдаванин с землисто-серым, отекшим, словно после морской болезни, лицом. Потрескавшиеся губы парня что-то шепчут, но разобрать Ярослав Руденко может лишь одно слово: «Ляна»…

Может быть, это имя его сестры или невесты, кто знает? И не грезится ли ему сейчас, что не тонкие ветви лозы, а гибкие девичьи руки Ляны тянутся к нему… Как щедра к его любимой и ее подругам добрая осень! Как цветисто она разодела подтянутых, стройных девушек, усыпав их светло-зеленые платья гроздьями винограда… И может быть, в шелесте листьев, похожих на большие человеческие сердца, парень слышит голос Ляны: «Как ты долго шел ко мне… Подойди же ближе, подойди…»

И вдруг парень бросается в гущу винограда. Иссохшими губами он приникает к большой черной грозди и, осыпая ее поцелуями, шепчет: «Ляна… Ляна… Ляна…»

Внезапный выстрел. И парень без крика и стона, вскинув руки, насколько могли позволить кандалы, медленно осел и вдруг повалился лицом вниз, ломая лозы.

Подбежавший конвойный нагнулся над ним, пощупал пульс. Затем перевернул арестанта на спину и свел ему руки на груди. Выпрямился, снял бескозырку, перекрестился.

Подбежал к начальнику конвоя, доложил:

— Представился, ваше благородие.

В числе тех, кому приказали вырыть яму для убитого, оказался и Руденко, потрясенный бессмысленной жестокостью, которая совершилась на его глазах.

«Парню, видно, не больше двадцати…» — сокрушенно вздохнул Руденко, отходя от невысокого могильного холма.

Несколько дней спустя, когда его онемевшие ноги почти отказывались двигаться, а тело покрылось испариной и по лицу текли капли нота, вдруг неожиданно впереди засверкало море, залитое солнечным светом.

Недалеко от берега чайки охотились за рыбой, то падая вниз, широко распластав белые крылья, то с ликующим криком взмывая вверх.

Проплыли две большие рыбачьи лодки.

И от свежести легкого морского бриза, шума набегающих волн, что, ударяясь о прибрежные камни, рассыпались высокими фонтанами брызг, перед глазами Ярослава Руденко ожили картины детства.

…Море ласково плещется у каменистого обрыва, где на днище опрокинутой лодки сидят с удочками трое мальчуганов.