— Тащи его в камеру!

В общей камере Гай от волнения не находит себе места.

— Скоро сутки. Бедный Ромусь…

— Он не согнется, весь в отца, — успокаивает Богдан, лежа на нарах.

Вдруг Богдан услышал слабый, прерывистый стук в стену.

— Тихо… — прислушиваясь к стуку, попросил Гай.

И когда в камере стихло, стук стал отчетливее. Все насторожились.

Богдан шепотом начал расшифровывать звуки тюремного «телеграфа».

«Говорит Тарас, говорит Тарас… сижу в одиночке… Передайте Гаю. Стахур сыпак… Стахур сыпак…»

— Видно, не знает, что Стахуру — капут, — сказал Казимир.

— Тише, — раздраженно оборвал его Богдан. — Слушайте! «Передайте Гаю — Стахур сыпак… Верьте мне… Стахур… Слушай, Гай… Слушай, Гай… Каролина раскрыла тайну Шецкого. Ян Шецкий — агент Вайцеля. Ему поручено…»

Стук в стенку неожиданно прекратился. Все ждут. Через минуту по тюремному «телеграфу» снова начали передавать, только на этот раз громче и отчетливее.

— Говорит Тарас, — расшифровал Богдан. — Передайте Гаю, Казимир Леонтовский…

Богдан выдержал паузу и, будто не веря себе, вымолвил:

— Сыпак!

«Телеграф» замолчал.

Все взоры устремились на Казимира. Одни смотрят недоуменно, другие — враждебно. Те, что стояли около него, отошли.

Казимир растерянный, бледный. Губы его еле произносят:

— Как? Я?..

Люди смотрят на Гая и ждут, что он скажет.

Гай, опустив голову, молчит. Вот он выпрямился, испытующе посмотрел на Казимира и встретился с его честными, исполненными невысказанной обиды глазами. Тихо, как бы в раздумье, Гай говорит:

— Вы обратили внимание: первый раз стучали тихо, с опаской, человек остерегался, чтобы его не подслушали надзиратели. Это был Тарас. А второй раз стучали громко, нагло, никого не боясь… Так мог стучать только враг.

— Чистая правда, — горячо поддержал его Павло Геник.

— И почерк не тот, — заметил Богдан. — Ведь у нас условлено первую фразу всегда повторять дважды.

— Провокация. Хотят счеты свести. Казимир им, видно, чем-нибудь крепко насолил, — пояснил Гай.

За дверью послышался звон ключей. Дверь распахнулась, и надзиратель втолкнул Ромку. Мальчик сделал два-три шага, пошатнулся и упал. К нему подбежал Гай, поднял и отнес на нары.

— Напейся, мальчик, — подал кто-то кружку с водой.

Ромка не переводя дыхания выпил воду и с немой мольбой протянул кружку, чтобы дали еще.

— Налей ему, налей, Андрей, — позволил Гай.

— Дядя Кузьма, они хотят вас казнить… Где Казимир? — прошептал Ромка.

И когда все расступились, Ромка увидел Казимира, одиноко стоящего в противоположном углу камеры.

— Казимир… я… я ничего не подписал…

Все снова настороженно посмотрели на Казимира.

— Ведь вы тому пану в зубы дали? — слабо усмехнулся Ромка. — Я видел, как он… кровь утирал…

— Не тот ли пан хотел отомстить Казимиру? — спросил Гай.

Нервы Казимира не выдержали, и он заплакал.

— Жизнь, — вздохнул Богдан, точно одно слово могло передать все его чувства в эту минуту. — Жаль Ярослава Калиновского… Ты только подумай, Кузьма, отец — хитрый адвокат, миллионер, шкуру с нас драл, а сын голову сложил за рабочее дело.

В разговор вмешался Василь Омелько.

— Побойтесь бога, люди! Ярослав — не сын миллионера. Фамилия Калиновского к нему неправдой прилипла.

— Как так? Откуда вы знаете? — удивился Богдан.

— Стало быть, знаю, если говорю. Вот послушайте, люди. Минуло с тех пор больше двадцати лет. Доля нас тогда в Вену закинула. Работали мы с Дариною, женой моей, в пансионе, у одной фрау. Я, конечно, конюхом, садовником, а Дарина — кухаркой. Однажды приезжает в пансион миллионер, этот самый пан Калиновский, снимает весь дом. Привез он с собой молодую, красивую жинку и ее мамашу. И вот, люди, когда у молодой пани родился сынок…

— Ну вот, а говорили — Ярослав не сын Калиновского, — с упреком прервал рассказчика Богдан.

— Нет, я и сейчас говорю, не сын, — упрямо стоял на своем Омелько. — Когда в газете напечатали, что в России казнили одного революционера, пани Анна, так звали нашу пани, сильно захворала…

У Гая перехватило дыхание, в глазах замелькали черные круги, словно он долго-долго смотрел на солнце.

— Дитятко кормить надобно, а у пани молоко пропало, — рассказывал Омелько. — Моя Дарина не могла слышать, как дитя кричит, пошла в кормилицы. Пани Анна полюбила Дарину за доброе сердце, да и открылась ей, что не жинка она пану Калиновскому. Обманом заманул он ее и мать в Вену, обещал мужа пани Анны спасти от смерти.

Да не сделал того, что обещал, а может, сам сгубил его… Помню, Дарина рассказывала, будто пан Калиновский по каким-то фальшивым бумагам записал на себя сына пани Анны. Потом стал требовать, чтобы пани Анна стала его любовницей, а когда она отказалась, угрожал сына отнять.

Моя Дарина и еще одна служанка помогли пани Анне убежать с ребенком от этого злодюги. А настоящий батько Ярослава — русин, рабочий, революционер.

Кровь ударила в виски Гаю, в ушах зазвенело. Пошатываясь, он тяжелыми шагами направился к двери камеры, чтобы люди не увидели его слез.

Теперь Гай понимал, почему он так часто заглядывал Ярославу в глаза, почему невольно тревожился за его жизнь на баррикадах.

«Ярослав… Я каждый день встречался с тобой, восхищался твоим умом, отвагой, преданностью нашему делу. И я не знал, что ты мой сын…»

Гай прижался разгоряченным лбом к холодной железной двери, и вдруг припомнил две буквы, которые Ярослав когда-то поставил, расписываясь под своим взносом в рабочую кассу.

«Как я сразу не догадался, что «Я. Р.» означало «Ярослав Руденко». А там, в соседней комнате, была мать моего сына… Я был с ней под одной крышей, в двух шагах, а искал ее в Праге».

В эти дни, когда рабочие — участники баррикадных боев томились за решетками тюрьмы, их друзья на свободе не сложили оружия. В рабочих кварталах на стенах домов появились листовки, в которых говорилось:

Власти догадывались, что листовки писал Иван Сокол. Они готовились снова его арестовать.

Дни и ночи женщины и дети стояли у ворот тюрьмы.

— Освободите наших мужей!

— Освободите наших детей!!!

— Освободите! — гневно, вместе со всеми кричал Гриць, который стоял вместе с матерью в толпе.

А по всем ярусам тюрьмы узники требовали:

— Волю детям! Волю-ю!!!

Вскоре вся тюрьма гудела:

— Волю детям! Волю!!!

Напуганный старший надзиратель, вбежав в кабинет комиссара тюрьмы, доложил:

— Бунт!

Зазвонил телефон, Кранц поднял трубку.

— Слушаюсь… слушаюсь, пан прокурор… Так, так… Что? Всех? Слушаюсь… — бормотал комиссар тюрьмы.

Положив трубку, Кранц удивленно пожал плечами:

— Разве это возможно — выпустить всех бунтовщиков?

Уверенный, что Вайцель отменит нелепое приказание прокурора, Кранц, как обычно, позвонил директору тайной полиции.

Нет, такого не случалось за четверть века преданной службы Кранца своему шефу. Вайцель, всегда корректный, обозвал его болваном, кретином, старым ослом. А затем произошло самое невероятное. Кранц был ошарашен, испуган, так, как если бы он, привыкнув по утрам с закрытыми глазами опускать ноги в мягкие домашние туфли, вдруг наступил на ежа. Никто иной, как сам Генрих Вайцель, крикнул в телефонную трубку:

— Если пан прокурор приказал, исполняйте немедленно! И не морочьте мне голову своими идиотскими донесениями!

Комиссару тюрьмы было над чем призадуматься. Вайцель всегда требовал, чтобы без его ведома он, Кранц, не выполнял ни одного приказания прокурора. И вот тебе: «Если пан прокурор приказал, исполняйте немедленно!»