Высоко летает ворон,
Выше ворона — сокол,
Выше сокола — могучий Орел, птичий царь.
Далеко там тебе, юный воин,
До богатыря —
Мощного орла,
Но крепися и мужайся,
Бога в помощь призови,
И иди на бой ты смело И везде врагов рази.
Бог великий создал храбрых,
Храбрых воинов своих,
Чтоб они неверных били,
Защищая честь и веру,
Как велит святой коран,
Что пророк святой вещал.
Призовя на помощь бога,
Не боюся я врагов:
Знаю алчного киргиза,
И урусов (русских) не боюсь. .
Некоторые песни Салавата ассоциируются в Башкирии с событиями пугачевщины. Такова, напр., песня о том, как Салават, взяв пример с великих богатырей своей страны, один отбивается от трехсот врагов:
Было время, время храбрых.
Божьих всех богатырей;
Были Гали, Абутали,
Саш и Нариман,
Знал их целый свет,
Знал про их дела,
Во всю жизнь свою сражаясь,
Победили многих сильных И величайших богатырей.
Много неверной силы Меч их поразил.
Не боялись силы вражей,
Ни драконов, змей,
Ни коварств самих шайтанов,
Ни волшебников ужасных,
Лютых курада (колдунов).
Вот какие были люди В прежние года.
Про дела ваши я слышал,
Духом возгорясь,
Оседлал коня, и в сечу Конь меня понес.
Я сразился со врагами И врагов разнес,
На меня напало разом Триста человек.
Я от всех трехсот отбился,
Вынес конь меня На широкую долину К светлому ручью. .
По поводу этой песни у башкир составилось предание, что ее сложил Салават про себя; он будто бы один отбился от трехсот казаков. Указывают даже место, куда вынес Салавата конь, близ Саткинского завода, при ключе Пермяцком.
Когда башкирские отряды в районах Саткинского завода спешно отступали, спасаясь от преследований полковника Михельсона, Салават, по преданию, сложил песню:
Поскакал бы я — да впереди болото,
Стрелял бы я — да стрел мало у меня, Осмотрюсь кругом —
Мало у меня надежных людей…
Пс преданиям, необычайная богатырская сила Салавата появилась у него в молодом, даже отроческом возрасте. О нем башкиры поют песню:
Сколько лет Салавату?
Зеленая шапка на его голове.
Если спрашиваешь о летах Салавата, — Четырнадцати лет он стал богатырем…
Эта песня известна в Башкирии в значительном ряде вариантов.
Предание, сообщенное Сагид Мирасовым, вначале является пересказом событий, связанных с борьбой башкир против надвигающихся русских.
Изречения, вкладываемые в уста Салавату, замечательны по своей политической остроте и, вместе с тем, художественности. Возможно, они явились и позднейшим оформлением понимания башкирами борьбы за свою самостоятельность. В них чрезвычайно показательно их соединение именно с образом Салавата. Ярко также даны отдельные образы, напр. свобода, которую Пугачев обещает башкирам: «.. пусть они сами управляют своей страной, где они по своему желанию могут летать подобно птице и плавать подобно рыбе..» или еще символический образ: уголек в речи Салавата является символом сожженных и уничтоженных русскими башкирских селений.
Предания являются отображением той ведущей роли, которую играли среди угнетенных самодержавием кочевых народов башкиры в пугачевском движении. Р. Г. Игнатьев, «Башкир Салават Юлаев, пугачевский бригадир, певец и импровизатор». Изв. об-ва археологии, ист. и этногр. при Казанск. ун-те, — т. XI, вып. 2; Пугачевщина. Центрархив, т. I и II. Типеев, «Очерки по истории Башкирии», Уфа. 1930, стр. 57–68. Ст. Злобин, «Салават Юлаев», Дешевая б-ка. ГИЗ, 1930.
29. Записано А. Николаевым в д. Средняя Елюзань, Кузнецкого у., Саратовской губ., со слов старика-тата-рина Абурахмана Хабибулина Усманова, современника пугачевщин!!. «Сарэтрвсяце губ. ведомости» I860, N? 1^*
30. Татарские предания о пугачевщине. Напечатано в кн. «Неизданные произведения Каюма Насырова и материалы к 100-летнему юбилею со дня его рождения». Изд. Бюро краеведения при Наркомпросе ТССР, Казань 1926 (на татарском языке). Перевод сделан сотрудником Историко-археографического Ин-та Акад. Наук СССР В. А. Забировым.
Эти предания изложены на основании материалов, со* бранных одним крупным казанским купцом — Мухаме-дзяном Айтовым, любителем старины.
Записи Айтова были помещены в журнале «Шуро» 1912, № 15, стр. 396 и след, (на татарском языке).
Передавая (вероятно, в 80-х годах) материалы о пугачевщине, собранные Айтовым, Каюм На сыров отмечает: «Из событий, происшедших в 1772 г., имеется также
сказание о Пугачеве, известное среди народа».
В преданиях татар (№ 29 и 30) не встречаем той яркой политической заостренности, которую видим, например, в башкирских, мордовских преданиях.
31—32. Налеч. проф. Б. М. Соколовым в журн. «Красная нива» 1927, № 3, под заглавием: «В гостях у Пу-гаченка».
Рассказы отмечены во время этнографической экспедиции от Центрального Музея Народоведения в Марийскую и Вотскую области, летом 1926 г. Б. М. Соколов устанавливает действительное пребывание Пугачева в данном районе в 20-х числах июня 1774 г. Б. М. Соколову удалось выяснить, что изображенный на портрете «пугаченок» не мог быть ни сыном Пугачева, ни тем мальчиком, которого обласкал Пугачев Однако тем показательнее та настойчивость, с которой хранятся и передаются из поколений в поколения рассказы о Пугачеве, побывавшем в местных районах. Самое прозвище «Пугаченок» свидетельствует о ясном следе еще живой до настоящего времени эпической традиции о пугачевщине среди народов Прикамья.
33—44. Предания о пугачевщине в передаче И. И. Железнова (о Железнове см. настоящ. сборн., Разинщина, примеч. № 44).
Предания и рассказы о пугачевщине даны Железновым главным образом на основании его записей 1858 г., когда летом и осенью состоялась его специальная поездка для собирания фольклорных материалов среди уральских казаков.
Собранные рассказы о Пугачеве были уже в 1859 году обработаны Железновым и приготовлены к печати. Но из цензуры они были присланы обратно с надписью: «Возвратить автору без одобрения». Вероятно, настроения их, в высшей степени сочувственные Пугачеву и пугачевщине, оказались неприемлемыми для печати. Лишь во втором, уже посмертном издании сочинений Железнова (1888) они были опубликованы. Помещаемые ЗДесь материалы взяты из 3-го (самого полного) издания сочинений Железнова, «Уральцы. Очерки быта уральских казаков», СПБ. 1910, т. III, стр. 140–210.
Предания уральского казачества, которое, как известно, являлось наиболее активным ядром пугачевщины, составляют особую группу. Они отличаются яркостью и обстоятельностью рассказа, стремлением к точности хронологических и топографических указаний. В предисловии к «Преданиям о Пугачеве» Железнов пишет, что с самого детства он слышал на Урале много рассказов о пугачевщине. В 50-х годах, оценив все значение этого материала, он решил записать его.
«В 1858 году, в течение целого лета и осени, я разъезжал по Яику, отыскивал старичков и старушек и подбирал крупицы, оставшиеся от старинного пирования. Что собрал, то и представляю, прибавив, разумеется, и то, что запало в память мою из времен детства и юности. Представляю именно то, что собрал, представляю в том именно виде, как, что, а в иных случаях и от кого слышал.
«Из этой оговорки читатель догадается, что рассказ мой, составленный из разных лоскутков, будет не очень строен, последователен. Этого мало, прибавлю я: рас
сказ мой будет с некоторыми повторениями и даже противоречиями; но, смею заверить всех и каждого, взамен того недостатка, рассказ мой будет верен действительности, то есть в нем не будет ни одной черты присочиненной».
И далее: «Итак, предания о Пугачеве я оставлю неприкосновенными, в том виде, как слышал из уст народа, не делая относительно них здесь никаких пояснений и не пускаясь по поводу их ни в какие рассуждения. .»
Такова характеристика своей работы самим, данная Железновым. Однако, конечно, материал передается им согласно собирательской манере 40—50-х годов, в известной компановке и в известном литературном обрамлении. Своими вопросами собиратель дает направление рассказу, определяет расположение эпизодов. Несомненно также, что предания не лишены и некоторых вставок и литературных украшений со стороны очеркиста (напр., сравнение характеров действующих яиц, с личностями древней Руси, подробная оценка политики «пруцкого короля» Фридриха и турского султана, перечисление военных приобретений екатерининской эпохи). Восхваление ума и государственных способностей Екатерины II (чему уделено эначительное внимание в некоторых рассказах), думается, тоже представляет собой вставку собирателя-очеркиста, сознательно введенную в рассказ Для цензуры, с целью смягчить политическую заостренность преданий. Все же, несмотря на эти моменты литературной стилизации, — их содержание и эмоциональная окрашенность переданы точно. Железнов вынес в основном те же самые впечатления об оценке пугачевщины широкими массами уральского казачества, что и Пушкин при посещении Оренбургских районов в 1833 г. В 900-х гг. те же впечатления подтверждены и Короленко. Важно указание Железнова на широкую, в некоторых случаях поголовную известность этих преданий среди уральцев.