— Нынче, — продолжал слепой, — нынче, говорят, мало стали посылать в киянь-море без-вестньгх кораблей; оттого, говорят, мало, что корабли жаль губить: корабли-то, вишь, ныне стали дороги. Взамен того ньнче стали давать волчьи билеты.
— Вы, чай, <и об (этих билетах ничего не знаете? — сказал слепой. — Это значит вот что, — продолжал он, когда казачата отозвались, что в 'первый раз слышат о такой мудреной вещи. — Коль-екоро, слышите, проштрафится кто и обличен будет, ему и дадут в руки чистую отставку, то есть билет о печатью, а в нем красными, будто огненными словами и напишут: Больше де трех ден сего человека ни в каком жительстве не держать, и в обчество отнюдь не принимать: с виновных-де штраф большой. Вот он, этот проштраф ленный с гербовым билетом за пазухой, и ходит и бродит весь свой век, пока не умрет, из села в село, из города в город, аки волк презренный. От этого и билет прозывается волчьим.
«Ровно два годика, сказывал мне матросик, плавали они по киянь-морю, — продолжал слепой. — Провизия почитай вся вышла, даром; что потребляли ее по полпорциям. Попадались им по морю кой-какие острова, и к ним они приставали. На иных находили еще какую ни на есть пищу, примерно: травы, коренья, иль-бо птиц, зверей; веем этим по малой толике запасались и пробавлялись. Иные острова были совсем шусты, хоть шаром покати, — одни гальки да ракутпа (раковины). А на иных островах встречали дивных людей: на лбу, примерно, один глаз, а посредь живота рот. На такие острова и не выходили, а мимо обходили: только с корабля видами, как дивии люди грозили им да зубами щелкали.
А уж ка самом киянь-мюре каких чудес не видали, господи, ты мой боже! просто ужасти! Как Зачнет, бывало, матросик рассказывать, так вчуже мороз по коже подирает, индо волос дыбом стоит, просто такие страсти, что сказать не в мочь. В иную пору плывет корабль по зеленой воде, а вода-то светла, что твоя слезочка, все дно видно; а на дне гомозятся и ползают разные такие о'адъг, что смотреть мерзко, иные на манер раков с верблюда величиной, с пре-болынущими клещами, — как взглянешь, так сердце замрет. Это, сказывал матрос, море называется: Чудовищное море.
В иную пору корабль плывет по воде красной, что твоя кровь, только будто сейчас из быка выпущена, индо пар от нее валит, словно в бойне. Это — Красное море.
В иную пору корабль Плывет по воде желтой, что твой сабур, или серпий. Это—'Желтое море.
В иную пору корабль наплывет на такое место, что воды не знать, а эаместо воды только букашки да вошки гомозятся, словно черви в падали. Корабль еле-еле движется по такой каше, и того и гляди, как совсем остановится и застрянет. Это — Вшивое море.
В пну пору корабль плывет хоша и по обыкновенной воде, но зато по сторонам-то его бесперечь выныривают чудовища: от головы до пояса — человек, а от пояса до ног — соминый Плеск. Вынырнет это чудовище, встряхнет зелеными длинными волосами, индо брызги на версту летят, да и закричит глухим хриплым голосом: «фараон». Это фараоновы воины, что за Моисеем гнались да потонули. В иную пору эти самые чудовища, — их тоже зовут фараонами, — ухватятся за корабль ручищами, словно граблями, да и спрашивают: «Когда господь с судом сойдет?» — «Завтра, иль-бо послезавтра», скажут им с корабля, чтоб только отвязаться. Ну, и отстанут, а без того ни за что не отстанут, такие привязчивые, право. Им, вишь, узаконено жить в море до преставления света. Тогда, вишь, их и рассудят с царем-фараоном: из-за него, ведь, погибли и сделались получеловеками. Это море так и прозывается Фараонское море.
Однова, сказывал мне матросик, подплыли они к острову и остановились за версту от него. Ближе нельзя было подойти: кругом острова, вишь, камни из воды торчали. А остров был большой и весь зарос лесом. Обрадовались они этому острову: чаяли найти на нем и воды пресной, и дичи всякой, а дотолева долю не видали такого острова. Поспускали с корабля несколько шлюпок, то есть маленьких лодочек; и целая рота солдат с ружьями съехала на берег. По долобке (по трапе), сквозь густой лес, пошли — солдатики в середку острова и вскорости вышли на поляну. Глядят и видят: в одной стороне стоит широкий двор, обнесен высоким тыном, точь-в-точь острог веселый. С другой стороны видят: из леса вышло стадо овец, а овцы такие прекрупнейшие, с коров наших. Позадь овец идет человек, как есть человек, истовый человек, но такой превеличайший, что твоя колокольня. В руках у него целое березовое дерево, в обхват толщиной, и не срублено, а просто-на-просто с корнем из земли вырвано, а он, (Этот уродища, помахивает им, деревом-то, словно наш брат тоненькой хворостинкой. Поровнялся он с солдатами, глянул на них, да и заворотил деревом-то всю роту к овечьему стаду, а потом погнал вместе с овцами, будто дело сделал. Солдаты и офицер, что был с солдатами, (перепугались насмерть, не знают, что начать, и поневоле идут, только поглядывают друг на друга да молитвы шепчут. Загнал великан овец и солдат на двор, поставил чинным манером овец д угол, а солдат в другой. На дворе у одной стены врыты в землю четыре огромнейших, может ведер по сту, котла, а около котлов навалены) «урсы» 46 обглоданных костей: Значит, тут обжорство творится. У другой стены стоят ведра, по сороковой бочке кажинно ведро, да разная посуда, и все это во сто раз больше обыкновенной нашей посуды.
Натаскал великан воды откуда-то, из моря ли, из реки ли какой, — солдатам из-за ограды не видать было; натаскал он этой воды, налил в котлы и развел огонь, а ворота-то на запор. Смотрят солдаты, что-то будет. Стала в котлах вода закипать. Тогда великан подошел к солдатам и взял пятерых иль шестерых под мышку, столько же под другую, отнес к одному котлу, да швырнул их в него: только, бедненькие, и свету видели..
После того великан опять подошел к солдатам. Но солдатики, видя беду неминучую, решились обороняться: не даром, видно, есть поговорка: «страх силы придает». Видя беду неминучую, солдатики и решились попробовать: воем радом выстрелить в великана. «Что будет, — думают солдатики, — убьем’ — не убьем, а «попробуем: не даром же на варево итти». Как только великан подошел к ним, они и грянули ид всех ружей, да прямо ему в рожу: глад-то ему и выбили. Вот он и дарении благим матом, да и давай кидаться со слепу-то ид стороны в сторону. А солдаты тем временем и улепетнули. Ворота хоша были и даперты, но подворотни не было. Великану, конечно, невдомек, что подворотни нет: ведь у него под полотнище ворот и лапа не подледала, а для обыкновенного1 человека оставалось тут просторного1 места почесть по коленки. Вот в дту-то щель солдатики и повылезали. А великан, днай, орет себе во все горло, а ид лесу ему откликаются другие, его братья, те еще страшней ревут, индо лес трясется, допил я дрожит. Тут-то уж такой страх нашел на солдатиков, что и ружья, и амуницу — всю побросали, да давай бот ноги. Бегут, голубчики, чуть не задыхаются, бегут, молодчики, земли не касаются, только пятки вдмывают. Лишь только солдатики побросались в шлюпки и отсунулись от берега, еще до корабля-то не доплыли, как на то место, где стояли ихни шлюпки, прибежали великаны, человек до ста иль больше. Подняли они такой ужасный вой, индо лес закачался, море взволновалось. Принялись они ид корня рвать сыры-матеры дубы и кидать ими по лодкам и по кораблику, одну лодку раскололи и затопили, да чуть-чуть и кораблик не повредили. Насилу пушками с корабля от них отбились и отплыли в море.
— Вот какие бывают на вольном свете страсти и ужасти, — прибавил слепой. Немного погодя, он продолжал:
— Таким-то манером, сказывав матросик, проплавали они два года, а на третий год корабль их разбило бурей. Юн, этот матросик, да еще один музурик, его товарищ, ухватились за корабельную машту (мачту), и дня три носило их на ней по морю. На четвертый день море затихло, и машту прибило к берегу. В ту пору корабль-то из кияныморя вышел в обыкновенное море; решились они, значит, пристать в ином каком царстве и отдаться неверному царю, чтобы не умереть с голода, — нужда до всего доводит. . Отдохнули они, то есть матросик и сто товарищ, на берегу, да и пошли в горы, — по берегу тянулись превысокие горы.