20 сентября дивизию вывели из боя на отдых и переформирование.

Стоял конец сентября. Поздним вечером разведрота достигла окраины какого-то села. Бойцы отыскали пустой сарай, принесли туда свежей соломы и залегли спать.

Меня назначили часовым. Над селом нависла глухая осенняя ночь. Это была первая ночь вдали от фронта. Тишина. Необыкновенная тишина! Все вокруг будто пронизано ею: и хмурое, набухшее дождем небо, и холодный ночной воздух, и костлявый дуб рядом с сараем.

В четыре часа меня должен сменить Давыдин. Не хочется будить парня. Так бы и стоял не двигаясь, вслушиваясь в тишину ночи. А бойцов даже во сне не покидают тяжелые видения войны. Кто-то спросонья крикнул:

— Гранатой, гранатой давай!

И снова все стихло.

Куда только не уносит солдата мечта! В старенькой шинелишке, в стоптанных кирзовых сапогах я переступаю порог отчего дома. У ног жены, боязливо держась за юбку, стоят два мальчугана — мои сыновья. Младший еще совсем крохотный. Ему меньше года. Он родился без меня. Оба испуганно таращат глазенки.

— Да это ваш папа, не бойтесь, — ласково гладит ребячьи головы жена, а сама не успевает утирать слезы.

И опять кто-то заскрежетал зубами, кто-то вскрикнул спросонья:

— Кроши гадов, бей их прикладом!

Потекли однообразные дни, похожие друг на друга, как автоматные патроны. Наступил декабрь сорок второго. Завыли метели. Нашу землянку засыпало толстым слоем снега. Мы в шутку окрестили ее «родным уголком». Она кажется необыкновенно милой и уютной особенно в те часы, когда чертовски усталый возвращаешься на ночлег после ротных занятий.

В тылу, когда я был еще зеленым новичком, я наивно представлял себе, что стоит только прийти на передовую, как сразу увидишь немца. Подползай к нему осторожно, хватай, обезоруживай, затыкай рот пилоткой, и «язык» твой. В действительности все оказалось сложнее. Враг умен и хитер. Он старается предугадать твои действия. Чтобы взять «языка», нужно перехитрить противника, проявить максимум сноровки, сообразительности, упорства, выдержки. Мы научились ползать, маскироваться в складках местности, использовать для этого все, вплоть до воронок от авиабомб и снарядов. Воронки нередко служили нам и наблюдательными пунктами. Овладели немецкими автоматами, парабеллумами, винтовками, стали метко, без промаху стрелять как из своего, так и трофейного оружия. В зеленых маскировочных халатах, нередко надев поверх сапог веревочные лапти, бойцы неслышно, как кошки, подбирались к вражеским траншеям, быстро разведывали передний край, засекали огневые точки, устанавливали пути подхода к блиндажам. Мастерами-наблюдателями стали и юный Саша Трошенков, и Леша Давыдин, и Борис Эрастов.

Но допускали и много ошибок, за которые расплачивались кровью. И теперь мы снова учимся переползать, метать гранаты, метко стрелять, с известной точностью простейшим способом определять расстояние до намеченных ориентиров, а самое главное — маскироваться.

Лейтенант выводил нас в поле и ставил задачу:

— Местность до мельчайших деталей изучена противником. Каждый кустик на учете. Возможны действия вражеских разведчиков: наблюдение ведем не только мы, но и немцы. Где расположите наблюдательный пункт, чем замаскируетесь?

И начиналось решение задачи из области высшей математики, или, точнее, сложнейшее шахматное состязание. Мучительно обдумываешь каждый ход. Куда ни кинешься — лейтенант бракует: у врага здесь сильная защита. Порой приходишь в отчаяние: сделать ничего невозможно. Но в конце концов находишь то, что ищешь. Нужно учитывать, где находится противник, в какой стороне света, солнечный день или пасмурный, облака высокие или низкие, утро, полдень или вечер. Вспоминаешь законы света, оптики. Да, многое нужно знать не только офицеру, но и солдату в современной войне.

Из «старичков» в нашем отделении осталось трое: Давыдин, Трошенков и я. Одних отправили в госпиталь, других похоронили на орловской земле.

В самые последние дни ранило осколком мины Дорохина. В тяжелом состоянии его эвакуировали в армейский госпиталь.

Командир отделения у нас сейчас новый — Алексей Шмельков, старший сержант, невысокий плотный паренек лет двадцати двух. По характеру Шмельков совсем не похож на суховатого и официального Дорохина. В кругу солдат он завзятый шутник и весельчак. Его краснощекое лицо то и дело озаряется улыбкой.

— С таким воевать легко будет, — говорят солдаты. — Командир нашенский.

С приварком у нас туго. За ужином, глотая похлебку из «шрапнели», молодые недовольно бурчат:

— Скорей бы на передовую. Там, говорят, еды вволю.

Давыдин с усмешкой качает головой:

— Житье там — разлюли малина: на обед жаркое из фугасок, отбивные из полковых мин.

Из солдат нового пополнения я больше всех сдружился с Сашей Тимровым и Андреем Лыковым.

Тимров — мой коллега, педагог-словесник. Это длинный сухотелый парень лет двадцати пяти, в короткой, до колен, шинелишке, обмотках и здоровенных армейских башмаках. От всей его чуточку нескладной фигуры веяло добротой и радушием.

Саша редко бывает один. Чаще видишь его окруженным солдатами. То он читает им свежий номер «дивизионки», а то просто задушевно беседует, рассказывает о былом.

Как я любил его в эти минуты!

Сядет он, бывало, на нары, подвернет под себя по-татарски длинные ноги. Глаза озорно блестят, голосок приятный, окающий:

— Учился я до войны в Ярославле, в институте. Педагогическом. Стипендия с гулькин нос. Прирабатывать приходилось. Двинемся с ребятами на Волгу, на пристань... Сколько за день мешков-трехпудовичков на горбу перенесешь — и счесть мудрено. Зато закалка...

Любил Саша и помечтать. Как-то поздним вечером мы возвращались с ротных занятий. Ночное небо сияло перламутрами звезд. Саша остановился, долго смотрел на них и сказал:

— Вот посмотреть бы, какой будет жизнь на земле этак лет через полсотни. На Марс и Венеру будут летать люди. И вдруг, улыбнувшись, добавил: — А все-таки живем мы, черт возьми, в интереснейшее время. Потомки завидовать будут нам!

Андрей Лыков — уроженец Сибири. Неутомимый песенник, плясун, он сразу стал общим любимцем роты. Было в этом кудрявом парне много милой деревенской простоты, искренности и живого участия к людям.

* * *

Скрипнула дверь. Клубы молочного пара ворвались в жарко натопленную землянку. В проеме двери показались лейтенант и старший политрук.

Мы все встали, удивляясь внезапному приходу командиров.

— Садитесь, садитесь, товарищи!

Голос лейтенанта звучал как-то по-особому тепло и сердечно. Смуглое горбоносое лицо было празднично и торжественно.

Мы потеснились, дали место у грубо сколоченного деревянного стола.

В землянке стало необычно тихо. Мы слышали, как в железной, раскаленной докрасна печке звонко потрескивали дрова.

— Товарищи! — заговорил лейтенант. Я видел, как у него задрожала щетинка усов, нервно вздернулась бровь. — Товарищи, только что передали по радио экстренное сообщение. Сегодня, девятнадцатого ноября, войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в контрнаступление в районе Сталинграда. Враг окружен...

Словно прорвалась невидимая плотина. Мы повскакивали с мест, захлопали, закричали: «Ура сталинградцам! Ура героям!» А Леша Давыдин, отвернувшись в сторону, смахнул рукавом непроизвольно появившуюся слезу и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Выстояли все-таки братишки, выстояли!

В тот вечер я долго не мог заснуть. Вспоминались тяжелые, кровопролитные бои под Болховом и Перестряжем.

Чего только не делали гитлеровцы, чтобы раздавить, выбить советских воинов с занимаемых позиций! Каких только калибров снаряды, мины, фугасные бомбы не перепахивали нашу оборону! Сколько раз фашистские танки бросались в атаки! Но бойцы стояли не дрогнув.

В эти тяжелые дни нас вдохновлял высокий пример защитников Сталинграда, стоявших насмерть.

Новая радость: нашей дивизии за отличные боевые действия, героизм и мужество личного состава, проявленные в недавних боях, присвоено почетное, вызывающее законную гордость звание — гвардейской, и она переименовывается в 48-ю гвардейскую.