— Эх, Сашка, не сносить тебе головы. Уж больно ты настырный. Прямо к гитлеровцам в логово прешься.

В ответ Саша только рассмеялся:

— Ничего не поделаешь. Разведчику рисковать положено.

С каждым днем все ожесточеннее бои. Не утихает артиллерийская канонада. С наступлением темноты небо — в красных сполохах огня.

Уже сентябрь. Моросит холодный дождь. Низко над землей плывут лохматые тучи. Самое подходящее время для действий разведчиков.

Сегодня днем в землянку командира роты прибыл связной из штаба. И вскоре всем стало известно: ночью предстоит поход за «языком».

В роту прикомандировано несколько пехотинцев из стрелкового полка. В ожидании выхода на боевое задание они сидят под соснами, попыхивают цигарками. Пехотинцы по сравнению с разведчиками выглядят немного неуклюжими, нерасторопными. Среди них есть и пожилые, видимо воевавшие еще в гражданскую, есть и безусые юнцы.

С одним из них — Игнатием Кряжевым, крупным ширококостным детиной, — я разговорился. Игнатий — уроженец Костромы, у него доброе, немного скуластое лицо и пышные буденновские усы пшеничного цвета, которые он постоянно подкручивает. Говорит он не торопясь, несколько покровительственным тоном, как человек бывалый и знающий себе цену. Вокруг него всегда кучка молодых солдат.

Каждый, кто был на войне, знает, как дорого новичку слово бывалого воина, его опыт. Игнатий делает большое дело, поддерживая боевой дух молодых солдат, воспитывая у них презрение к врагу, уверенность в своих силах.

— Что немцы, — сиплым басом говорит он. — Я еще в восемнадцатом году под Псковом их лупил.

Востроносый солдат в большой, не по росту шинели качает головой:

— Может, и лупил. А теперь немец черт те куда прет. У Волги бои идут...

— Зашел немчура далеко, — отвечает Кряжев, — да ног не вытащит, завязнет. Вот попомните меня. Хотел Гитлер еще прошлой осенью парад принимать в Москве, а уже второй год воюет, и не видать ему Москвы, как свинье неба. Благодушными мы очень были и пустили врага к себе. А теперь злее стали и воевать научились.

С наступлением темноты разведывательная группа направилась к переднему краю и разместилась в двух тесных, сырых землянках. Возглавляет группу сам лейтенант. Присев к столу, он вместе с командиром взвода в последний раз просматривает карту, уточняет маршрут. При свете ночника мне хорошо виден его острый профиль. Удивительный человек! Всего полчаса назад он нещадно распекал двух бойцов за то, что они не захватили саперных лопаток. А сейчас, сидя за столом, вполголоса говорит командиру взвода:

— Пусть отдохнут бойцы. Большое впереди дело.

И сколько сердечности, теплоты в этих словах!

Временами до меня долетают обрывки разговора:

— Немецкие траншеи проходят рядом с совхозом. Там вспаханное поле. Его переползем по-пластунски. Группа врывается в окопы...

В группу захвата подобраны надежные бойцы: Давыдин, Трошенков, Ягодкин и четверо из приданных стрелков. За старшего — Дорохин. Самый молодой из всех — Саша Трошенков. Вот он сидит, согнувшись, в углу землянки, поставив меж ног свой неразлучный автомат. Желтый свет коптилки падает на его румяное, совсем еще мальчишеское лицо...

В половине двенадцатого вылезаем на бруствер окопов. Ночь темная, глухая. Нудно накрапывает дождь. Поползли. Справа от меня — Игнатий Кряжев. Слышу его тяжелое прерывистое дыхание. Нелегко старому солдату: дают о себе знать годы. Однако он не сдается и еще до выхода на задание настойчиво просил командира роты включить его в группу захвата. Но ему наотрез отказали. Командир роты коротко сказал:

— Останетесь в прикрытии. С пулеметом.

Какая-то тревожная тишина разлита кругом. Ни выстрела, ни шороха. До чего же оно неприятно — безмолвие! Кажется, конца ему нет. Вдруг — что это? Сквозь шорох дождя донесся до нас протяжный испуганный крик. И сразу же ночное мглистое небо озарилось матовым светом. Одна ракета, другая, третья...

Невдалеке на фоне длинного выбеленного сарая различаю несколько бойцов. Полусогнувшись, они бегут в сторону от немецких окопов, волоча что-то по земле. Это, видимо, группа захвата.

Тишина мгновенно раскалывается бешеным лаем вражеских пулеметов. Левее проносится ливень пуль. Надо прикрывать отход группы. Кряжев нажал на спуск ручного пулемета, и тот затрепетал гулкой нервной очередью. Нестройными залпами из винтовок и автоматов мы поддерживаем его.

Немецкая сторона крепила огонь. С злобным колючим треском ударили вражеские пулеметы. Лейтенант приказал отходить.

И тут-то ранило нашего «академика». Пуля раздробила ему плечо.

— Тащите его к своим окопам, — распорядился лейтенант, — мы будем прикрывать отход.

Ох и трудной была эта ночь! Вражьи пулеметы неистовствовали. Плотно прижавшись к земле, держа за концы плащ-палатку с раненым, мы медленно передвигались вперед, к своим. Наконец преодолены последние метры — и мы у себя в траншее. В углу ее сиротливо светит ночничок. Файзуллин быстро разорвал чехольчик индивидуального пакета, наложил бинты, стал перевязывать Кезина. Раненый заскрипел от боли зубами, впал в забытье.

Стали возвращаться бойцы, участвовавшие в поиске, В траншею спрыгнул Дорохин. Он устало опустился на самодельную скамью, закрыл лицо руками. От него мы узнали, что убит Ягодкин.

Неожиданно очнулся Кезин.

— Все живы? Да? Как с «языком»? — прошептал он.

Трошенков, насупившись, указал на силуэт сидящего в стороне человека.

— Фашист. Только чуточку дырявый, — каким-то безразличным тоном сказал он. — Пока тащили, свои же в ногу угодили.

— А ведь как вытаскивали этого стервеца, вспомнить тошно! — подхватил Давыдин. — Подползли мы к окопам. Метров восемь до них осталось. Слышим, немцы на своем языке балакают. Двое их. Притаились мы. Все стихло. Примечаем: один немец в блиндаж ушел, а другой часовым остался. Самое подходящее время в траншею ворваться. Мы разом поднялись. Ягодкин с Трошенковым первыми добежали до бруствера и спрыгнули в траншею. А тут и мы со старшим сержантом подоспели. Немец даже не пикнул: в рот ему пилотку всунули, а сверху накрыли плащ-палаткой. Выволокли на бруствер и давай поскорее тащить. Метров уже двадцать оттащили, как сзади раздался отчаянный крик. Видимо, другой солдат пришел. Заполыхали ракеты. Небу жарко стало. Тут было одно спасение: не отрываться от земли, прижиматься к ней покрепче. А Ягодкин приподнялся, тут его сразу очередью и прошило. И еще трех стрелков-пехотинцев сразило, пока ползли. Пришлось нам вчетвером и Ягодкина тащить, и пленного, — закончил свой рассказ Давыдин.

Рядом с землянкой, покрытой плащ-палаткой, лежало тело Юрия Ягодкина. Не верится, что нет больше с нами веселого, неунывающего паренька. Кажется, что поднимется он сейчас из-под мокрой плащ-палатки, тряхнет своим золотистым чубом, подойдет к нам и скажет: «Ну, вот и «язычка» прихватили».

А дождь, студеный, мелкий, глухо и надоедливо барабанит по жесткой парусине солдатских плащ-палаток, и в шуме его слышится что-то тоскливое и грустное.

— Вчера перед уходом на задание Ягодкин письмо получил, — вполголоса, ни на кого не глядя, добавил Давыдин. — Так обрадовался. Говорит, от матери. Она у него на Волге, под Саратовом, живет. Читает он это письмо, а у самого на глазах слезы. Потом наказывает мне: «Если что случится со мной, уж поласковей напишите матери, я ведь у нее один». Он и письмо это оставил мне.

Все молчали. А Саша Трошенков тихонько сказал:

— А меня Юра просил — нарисуй да нарисуй его при всей форме: с автоматом за плечами, с гранатами за поясом. Хотел матери послать.

Мы — гвардейцы

И на правом фланге дивизия повела активные боевые действия, истребляя живую силу и технику врага. Предприняв успешное наступление, она овладела местечком Ожигово — одним из важных пунктов вражеской обороны по реке Вытебеть на подступах к Перестряжу, где были сосредоточены важные коммуникации врага. Чтобы задержать наступление дивизии, гитлеровцам пришлось спешно перебросить на наш участок фронта значительные подкрепления. Мы вели тяжелые оборонительные бои, сдерживая натиск численно превосходящего противника. И воины 264-й дивизии не посрамили славы русского оружия, сражались с беззаветной храбростью, мужеством, проявляя железную стойкость и массовый героизм.