Однако неприятельская пехота смело двинулась вперед, растянувшись цепью; подойдя на близкое расстояние, солдаты остановились, чтобы дать залп. В этом было наше спасение! Легионеры получили приказ подпустить неприятеля вплотную; так они и сделали, и наш залп оказался убийственным. Правда, многие из наших также пали под пулями неприятеля, но зато почти никто из легионеров не потратил заряда впустую. И когда храбрый Марроккетти, командовавший тремя взводами резерва, вышел из-за укрытия и его бойцы бросились в атаку, неприятельская пехота, уже изрядно поредевшая, повернула фронт и обратилась в бегство, подгоняемая нашими штыками.

При виде такой массы неприятельских войск, в наших рядах на мгновение также возникло замешательство и беспорядок. Некоторые чернокожие, захваченные в плен при Тапеби и находившиеся среди нас, и, вероятно, еще кое-кто, не веря в возможность защиты, стали тщетно высматривать путь к спасению. Но те храбрецы, которые бросились на неприятеля как львы, были прекрасны в своей доблести и славе!

С того момента, когда я все свое внимание сосредоточил на неприятельской пехоте, я больше не замечал полковника Баэса и нашу кавалерию. Они обратились в бегство! Это обстоятельство также в немалой степени обескуражило слабых. С нами оставалось всего пять или шесть кавалеристов, которых я отдал под начало храброго риу-грандийского офицера Хосе Мариа.

Поражение неприятельской пехоты укрепило во мне надежду на спасение. Мы использовали передышку, которую предоставил нам ошеломленный противник, чтобы навести порядок в своих рядах. Неприятель не без основания рассчитывал полностью уничтожить нас — но он просчитался.

На трупах неприятельских солдат, оставшихся в нашем расположении, и особенно на том рубеже, где они остановились, чтобы открыть по нам залповый огонь, мы нашли большое количество патронов. Много ружей лучшего качества, чем наши, оставшиеся от убитых или тяжелораненых, были использованы для вооружения наших солдат и офицеров.

Потерпев неудачу при первой попытке, неприятель снова возобновил свои атаки. Против нас было брошено большое число спешившихся драгун, остатки пехоты и такое количество кавалерии, что от топота копыт дрожала земля. Неприятель стремился во что бы то ни стало посеять среди нас смятение. Но это уже было невозможно. Наши воины осознали, что их святой долг состоит в том, чтобы отстаивать в сражении свою честь; они прониклись убеждением, что смелость и хладнокровие помогут разбить противника, как бы ни были велики его силы. Когда неприятель предпринимал атаку, я всегда держал наготове несколько лучших легионеров и тех немногих всадников, которые остались с нами; с этими людьми я, в свою очередь, каждый раз контратаковал неприятеля.

Несколько раз к нам пытался приблизиться парламентер с белым флагом, очевидно, чтобы узнать, не намерены ли мы сдаться. В таком случае я отбирал наших лучших стрелков и отдавал им приказ стрелять до тех пор, пока посланный не убирался восвояси.

Сражение, начавшееся в час пополудни, продолжалось таким образом до 9 часов вечера. Вокруг нас были горы трупов. Около 9 часов мы сделали приготовления к отступлению. Многие наши люди были ранены, их оказалось больше, чем оставшихся невредимыми. Ранены были почти все офицеры — Маррокжетти, Казана, Самки, Рамюрино, Роди, Берутти, Цаккарелло, Амеро и другие; лишь Кароне и Траверсо не получили ран.

Трудным и мучительным делом оказалась перевозка тяжелораненых; часть их везли на брошенных лошадях, другие, сохранившие способность передвигаться, шли поддерживаемые товарищами. После того, как все было сделано для удобства раненых, остальные разделились на четыре взвода, и в то время, как люди выстраивались в ряды, им приходилось ложиться на землю, чтобы оградить себя от непрерывного ружейного огня противника. Несколько указаний о порядке движения, и отступление началось.

Отступление этой горстки людей являло собой прекрасное зрелище! Мы шли сомкнутой колонной, окруженной тучей лучших в мире кавалеристов. Был дан приказ, разрешавший стрелять только в упор, пока мы не достигнем опушки леса, покрывавшего левый берег реки Уругвай. Я приказал также, чтобы раненые были перемещены в авангард, ибо следовало ожидать, что противник будет атаковать наш арьергард и фланги. Но как заставить бедных страдальцев соблюдать строй? Они несколько нарушили порядок движения и, помнится, один или двое из них поплатились за это жизнью. Остальных, а их было немало, удалось спасти.

Я с гордостью вспоминаю маленькую колонну, которая заслуживала восхищения! Она двигалась вперед, ощетинившись штыками, и достигла назначенного пункта такой же сомкнутой, какой начала свой путь.

Напрасно противник, напрягая все свои усилия, атаковал колонну то с той, то с другой стороны, стараясь во что бы то ни стало опрокинуть нас. Тщетно! Когда неприятельские кавалеристы, вооруженные пиками, приближались, чтобы поразить ими наших людей, мы отбивались только штыками и в еще более строгом строю продолжали движение.

Стой! И все несколько раз поворачивались кругом, когда неприятель наседал с особой силой, и отгоняли его несколькими выстрелами. Только достигнув опушки леса, мы смогли действовать более свободно и, обстреляв противника более плотным огнем, отбросили его.

В этот день одно из самых больших страданий нам причиняла жажда. Особенно плохо пришлось раненым, которые пили собственную урину. Можно себе представить, с каким нетерпением люди бросились к воде, когда мы достигли берега реки. Часть бойцов утоляла жажду, а другие старались не допустить приближения противника.

Блестящий успех нашего первого отступления позволил нам действовать в дальнейшем с большей уверенностью.

Мы развернули в цепь берсальеров для прикрытия левого фланга, которому вплоть до нашего вступления в Сальто постоянно угрожал неприятель, и таким образом двигались вдоль берега реки.

При нападениях неприятеля, который не прекращал своих атак, раздраженный тем, что от него ускользает добыча, которую он наверняка считал своею, следовала команда: «Стой!», после чего наши люди, совершенно воспрянув духом и возгордясь достигнутым успехом, кричали по-испански врагу: «Ah che по?»[142] и, обращая его в бегство залпами, насмехались над ним.

Ожидавший нас у входа в город Анцани, взволнованный до слез, хотел обнять каждого. Этот несравненный, скромный воин не поддался отчаянию. Он сам уверил меня в этом. Но каким тяжелым был бой и какое превосходство в силах было у неприятеля! Анцани собрал в крепости немногих оставшихся, в большинстве своем выздоравливавших от ран; на предложения сдаться он отвечал как Пьетро Микка[143] при осаде Турина, и подобно Пьетро Микка он скорее взорвал бы себя, чем сдался!

Во время сражения, неприятель, полагаясь на явное превосходство своих сил, побуждал к сдаче и нас, и находившегося в Сальто Анцани. Я уже рассказал о том, как мы ответили неприятелю на поле сражения. Еще более внушительный ответ дал Анцани, стоявший наготове с фитилем в руке. Любой менее твердый человек, чем он, был бы смущен, услышав уверения не только неприятеля, но и самого Баэса и его людей о том, что на поле боя все потеряно и что видели, как я упал (так и было в действительности, но это произошло только потому, что подо мной была убита лошадь). Однако Анцани не поддался отчаянию! Я специально указываю на этот факт и призываю помнить о нем тех моих сограждан, которые не раз отчаивались спасти Италию. Конечно, таких, как Анцани, немного. Но тот, кто поддается отчаянию, — трус! И мы дали достаточные доказательства того, что никогда не теряем надежду на полное освобождение нашей родины, несмотря на черные дела предателей, постоянно готовых торговать ею, и на чванливых соседей, привыкших уже столько раз заключать с ними сделки![144]

Анцани своим героическим поведением спас все, и благодаря ему мы смогли с триумфом вернуться в Сальто.