Мы пошли по набережной к мосту, перекинутому через бухту в нескольких сотнях метров от того изгиба, где залив замыкался и на смену морю заступали луга и долины Кефаллинии, такие голубые, что они тоже казались водной гладью. Лишь тополя, маячившие вдали, за мостом, указывали, что там кончалось море и начиналась суша.

— Это единственное уцелевшее сооружение, — сказал Паскуале Лачерба, указывая своей палкой на мост.

Ночным ливнем на асфальт набережной нанесло гальку и пучки травы; в портовых лавчонках распахнулись ставни; внутри было людно, за столиками выпивали. Кое-кто вышел за порог, чтобы посмотреть на нас; много народу, по большей части смуглые женщины с черными платками на головах, торопилось по аллее к автобусной станции. Оттуда, от низкого свежевыбеленного строения с портиком, отходили к монастырю святого Герасимосса маленькие пыльные автобусы, голубые с желтым; были тут и большие американские такси. Именно здесь сошел я накануне вечером, приехав из Сами; отсюда я и отправлюсь завтра в конце дня обратно, той же дорогой через горы, к парому.

— Эй, друг, прокатимся до монастыря? — окликнул меня Сандрино, высунувшись из окна своей машины. — Есть два места. Пятьдесят драхм, — прокричал он.

На заднем сиденье теснились четыре старушки и старик с седыми усами, они с беспокойным видом посмотрели в окошечко, не понимая, в чем дело. Впереди, рядом с шофером, сидели две девушки сбритыми головами; в их глазах тоже появилась тревога.

— Идите же, всем хватит места, — звал Сандрино.

Но я отрицательно покачал головой, и Паскуале Лачерба, увидев это, раздраженно махнул палкой.

— Нет, — сказал он, — мы пройдемся.

— До монастыря? — недоверчиво спросил Сандрино.

— До итальянского кладбища, — ответил Паскуале Лачерба.

С лица Сандрино сбежала улыбка.

— Это будет не так интересно, как праздник в монастыре, — сказал Сандрино.

Паскуале Лачерба кивнул головой; он разделял это мнение, но все же скорчил гримасу: лицо его выражало нечто среднее между презрением и досадой.

— Ну так что же?! — фыркнул он.

Неуклюжая машина тронулась, окутанная облаком зеленого дыма; фотограф пожал плечами.

— Автомобильщик, — проронил он.

Мы отправились к итальянскому кладбищу, которое, как объяснил мне Паскуале Лачерба, находилось на той стороне залива, у развалин старой морской мельницы. Впереди, на дороге, взбиравшейся вверх меж олив, виднелась группа строений: домик, часовенка, православная церквушка.

Идти туда у меня не было особых причин. Собственно говоря, даже никакой. Кладбище, где прежде покоилось несколько десятков трупов, извлеченных из рвов и колодцев, теперь, по всей вероятности, пустовало. Несколько лет назад, припомнил я, прах убитых был перевезен в Италию на военном корабле.

Значит, там не было ничего, кроме крестов, надгробных камней да земли, некоторое время укрывавшей безымянные кости. И все-таки я решил пойти туда — лишь для того, чтобы увидеть эту землю, где, может быть, покоилось раньше и тело отца.

Паскуале с неохотой согласился.

— Мы повидаем там отца Армао — капуцина, — сухо сказал он.

Но прежде чем мы, выйдя из ресторана, двинулись по набережной, он еще раз тактично попытался изменить мои планы.

— Почему бы, — сказал он, — не посмотреть монастырский праздник? Настоящее народное гулянье, — добавил он для большей убедительности.

Паскуале уже звал меня утром на этот праздник святого Герасимосса. Но я не стал об этом напоминать и оставил его вопрос без ответа. Ни к чему было мне ходить на праздник — хотя теперь вышло солнце и остров, нужно признаться, совершенно преобразился, светлый и сияющий как алмаз. Нет, ни к чему мне был этот праздник, хотя ощущение смерти прошло и кругом царила радость жизни.

Мы пошли по мосту и оказались над морем, которое было совсем рядом, у парапета; протяни руку — дотронешься. Автобусы, идущие к монастырю, обгоняли нас, гудя, рыча, обдавая клубами дыма; в окнах видны были лица пассажиров, словно картинки, нарисованные на стеклах. Эти неуклюжие узкие автобусы устаревшего типа на высоких колесах лезли вверх по дороге к кладбищу, исчезали за оливами, затем вновь появлялись на следующем повороте, медленно ползя по круче на фоне ясного неба.

— Едут на праздник, — сказал Паскуале Лачерба.

Посреди моста мы остановились. Кефаллиния, раскинувшаяся вокруг, простирала обе руки в ослепительное Средиземное море; мне пришлось прищуриться, заслонить глаза рукой. Тысячи трепетных мерцаний блистали, тухли и, снова зажигаясь друг от друга, уходили, переливаясь и дробясь, от парапета в бескрайнюю даль. Кефаллиния как будто только-только возникла из моря, струясь водой и светом, словно древний бог ее истории, сотворенный красотой и разумом. Позади, будто вымпелы на мачтах парусника, выступали из легкой дымки верхушки тополей, убегая вдаль, к отрогам Эноса.

— Вот, — сказал Паскуале Лачерба, раскинув руки, словно перед собственным творением.

— Невероятно… — прошептал я. Паскуале Лачерба не понял.

— Ну конечно, — ответил он, — ведь я же говорил вам, что при солнце Кефаллиния совсем другая?

— Невероятно… — повторил я одними губами. — Невероятно… — твердил я себе, когда мы снова зашагали к кладбищу, стена которого забелела на солнце позади заброшенной мельницы. — Просто невероятно, что среди всей этой красоты и гармонии люди совершили такую страшную резню. Почему? — спрашивал я себя. — Зачем они сделали это?

2

Четырнадцатого днем между итальянским и немецким командованием на Кефаллинии было достигнуто принципиальное соглашение. Итальянский генерал, невзирая на результаты опроса среди солдат, снова попытался найти выход, который спас бы честь дивизии и в то же время удовлетворил бы немцев.

— Никакой сдачи оружия, — предложил он. — Репатриация дивизии. Подпись Гитлера в качестве гарантии.

Подполковник Ганс Барге дал согласие. После затопления барж в заливе и стычки на улицах Аргостолиона ему, видимо, стало ясно, что боеспособность итальянских солдат выше, чем этого следовало от них ожидать.

Поэтому он не только заявил о своем намерении принять предложение генерала, но и пообещал, во-первых, сделать Аргостолион открытым портом для итальянских кораблей, во-вторых, прекратить налеты «юнкерсов».

Как в том, так и в другом лагере все были изумлены и отнеслись к этому недоверчиво. Обер-лейтенант Карл Риттер, не найдя собственного объяснения неожиданному обороту событий, отказался что-либо понимать; если подполковник пошел на это — значит, существует какая-то причина. Капитан Альдо Пульизи тщетно пытался убедить себя в том, что обещание будет выполнено. Но, озираясь вокруг, он снова и снова убеждался, что итальянских кораблей нет ни в порту, ни на горизонте. И он невольно спрашивал себя, когда же и как именно может эвакуироваться дивизия со своим тяжелым и легким вооружением? Ему так же, как и его артиллеристам и остальным солдатам дивизии, подсказывал инстинкт, что есть нечто невероятное, нереальное в посулах немцев, что надо искать ловушку на той слишком гладкой и ровной дорожке, которую готовил им подполковник Ганс Барге.

На следующий день, в десять часов утра, над островом в его утренней свежести, в лучах света, пронзающих сосновые рощи и море, трепещущих над тополями в долине за мостом, над крепостью Сан-Джорджо, над утесами Эноса и еще дальше — над маленькой, одетой тишиной Итакой, над темным силуэтом Занте, в голубом и еще прохладном сиянии Средиземного моря, показался «юнкерс».

Он кружил с едва слышным вибрирующим гудением, похожий на ястреба, парящего в поисках добычи; потом стал медленно снижаться спиралями, далекое жужжание нарастало, становилось гулом и, наконец, легко скользнув над гладью бухты, самолет осторожно сел на воду у западного берега, присоединившись к другим «юнкерсам» в Ликсури.

Тревожно следили за его полетом итальянцы, более рассеянно — немцы. Жители Аргостолиона и Ликсури, те, кто знал про соглашение, тоже смотрели на самолет, гадая, что же произойдет дальше. Эта мысль не покидала и Катерину Париотис. Ее испуганные черные глаза видели вдали, за цветами сада, что «юнкерс» — не мираж, а подлинная реальность: он прочертил борозду на воде и подрулил к причалу.