И опять ни голоса, ни шороха.

Только офицеры на балконе звякнули шпорами и вскинули руки к козырькам. Все, как один. Будто их всех за одну веревку дернули.

Стоящий впереди других толстый, усатый офицер, с эполетами в бахроме, наклонился к губернатору и что-то сказал — одно или два слова всего. Слов не разобрал Степка со своего тополя, но зато ясно услышал, как губернатор выговорил: «Что-о? Бараки? Полицмейстера Бутовича?» — и круто повернулся к перилам.

— Так вот вы как! Бунтовать? Я вам покажу, как бунтовать. В тюрьме сгною!

И голос у него сразу другой взялся: крепкий, крикливый. Губернатор обвел глазами площадь, топнул каблуком — раз, другой, — а потом застучал часто, дробно, будто гвоздь вколачивал в пол. И гаркнул на всю площадь, как плеткой стегнул:

— На колени! Шапки долой!

Ни звука в ответ. Ни шороха.

И вдруг головы стали клониться. И картузы уже с голов ползут.

Вот-вот на колени брякнутся люди.

И вдруг голос. Один голос на всю площадь.

— Протри глаза, ваше благородие, лето нынче. Не шапки — картузы на нас.

Толпа будто проснулась. Те, что сгребли картузы, снова нахлобучили их на головы. И все разом зашумели, заговорили, закричали:

— Небось барчуков господь не испытует!

— Вашего брата, видать, и холера боится!

— Людей, как собак, хватаете!

— В бараках гноите!

— Зачем народ обижаешь?

— Калмыцкий человек мало-мало кушать нет!

— Чиво смотреть на яво борода!

— Шайтан!

— Сок![20]

И рук, рук вскинулось над головами — как камышовые заросли на ильменях!

И губернатор обе руки вскинул. Сжал кулаки и затряс ими.

Степка видел, как дрожала на его плечах золотая бахрома эполет, как шевелились его седые усы. И вдруг губернатор выпрямился, схватился за шашку, но сейчас же опустил руку и, ни на кого не глядя, ушел с балкона. За ним — раз-два, раз-два — промаршировали офицеры. А внизу уже слышалась команда:

— Стой полк!

— Марш полк!

Степка сунул два пальца в рот и пронзительно засвистел.

Над его головой свистел Суслик.

Но дверь на балкон снова отворилась, и оттуда — вот тебе раз! — два монашка вышли, безусые, безбородые. Ни на кого не глядя, они расстелили бархатную дорожку поперек балкона и замерли, не поднимая глаз. И сейчас же из губернаторских покоев вышел поп — прямой, гривастый, с грузным крестом на животе. Ступая по бархатной дорожке, подошел к перилам. Монашки стали по бокам.

«Архиерей, архиерей», — зашелестело внизу, и опять стало тихо.

Архиерей размашисто перекрестился и поднял над перилами балкона волосатые руки в широких рукавах лиловой рясы.

— Дети мои, — как из трубы, загудело на Степку, — пошто восстали на власть? Пророки учили: несть власти аще не от бога. Безбожники-зачинщики подстрекают вас на бунт. Смирите душу кротостью.

Под самым балконом кто-то громко рявкнул:

— У попа была соба-а-ака…

Но архиерей словно не слышал. Даже глазом не моргнул.

— …Не огорчайте всемилостивейшего монарха… — трубил он с балкона. — Наказание божие падет на главу непокорных. Ибо сказано в писании: зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное…

— Паки и паки, съели попа собаки! — рявкнул тот же голос.

И над всей площадью загремело:

— Паки к паки, съели попа собаки.

В густом гуле пропал голос архиерея. Только волосатый рот его открывался и закрывался, и все поднималась его рука кверху, и все показывала куда-то на золотые маковки соборной колокольни, откуда, верно, должно было упасть наказание на головы бунтовщиков.

— Будя на небо таращиться! — кричали под балконом. — Улетишь!

Архиерей еще раз вскинул глаза к небу и, круто повернувшись, зашагал по бархатной дорожке в темные губернаторские покои.

Монахи, опустив головы в черных скуфейках, пошли за ним.

Тут оно и началось. Какой-то мастеровой, похожий на калмыка, скуластый, черноволосый — он стоял под самым тополем, — вдруг гаркнул поверх всех голов:

— Народы, расступись! Дорогу бревну!

И сейчас же, как просека в лесу, очистилась к губернаторскому дому дорожка, и желтый торец бревна показался на этой дорожке. И, как вчера, облепили бревно руки. Подняли. Раскачали.

— Получай сдачу. Раз, два, три — бери!

И в губернаторские ворота, как вчера в амбары — бах-бах!

Опираясь на плечи людей, над толпой приподнялся конопатчик Кандыба.

— Разрывай мостовую!

Миг один — и в балкон, в балясины, в зеленые ставни застучал серый булыжник.

И сейчас же в ответ булыжнику — цок-цок-цок! — орешками защелкало что-то о ствол тополя. От этих щелчков, как подрезанные, посыпались на землю ветки.

— Смотри, смотри, палят! — закричал сверху Суслик.

— Где, где палят? — Степка закрутил головой вверх, вниз, по сторонам… И вдруг увидел: с колокольни палят. С церкви! Там, под темным колоколом, стоят солдаты плечо к плечу, приткнув к белым рубахам блестящие ружья. Из ружей вылетают ровными рядами, один за другим, молочные клубки и тают в прозрачной синеве.

Тут Степка понял: настоящие пули цокают в дерево. Глянул вниз — и дух занялся. Что это? Как в грозу молния рассекает трещинами тучу, так разбилась, рассыпалась толпа. Людей закружило, завертело и понесло в протоки трех улиц.

Только у самого бревна еще копошились какие-то люди. Они пригибались к земле, хватали камни и швыряли их в губернаторский дом.

«Не убегай! Назад! Назад! Назад!» — слышал Степка их крики.

И вдруг возле бревна что-то затрещало, как трещит горящая лучина. Песок и щебень взметнулись кверху. А люди кругом как-то чудно стали валиться в разные стороны, кто навзничь, кто боком. Один, в малахае, сел вдруг около бревна, голова у него откинулась, малахай свалился на землю, и Степка узнал конопатчика Кандыбу.

«Бежим!» — хотел крикнуть Степка Суслику, но язык не поворачивался, завяз, как суконный, во рту. Ломая ветки, царапая лицо, хватаясь непослушными руками за ствол тополя, Степка плюхнулся на землю.

Словно через воду, доносились до него выстрелы, гиканье, топот ног и вой бегущих людей. Степка хотел бежать за другими, но в глазах у него мелькнул желтый околыш бескозырки. Кто-то гикнул — и огневая полоса ожгла ему плечо и спину. Огромная лошадь, горячо дыша ноздрями, роняя пену с удил, сбила его с ног и отбросила куда-то в сторону. Но Степка вскочил на ноги и помчался во весь дух. Ветер свистел у него в ушах. Суслик бежал сзади. Обоих вместе внесло в одну из улиц, выходивших на губернаторскую площадь.

Схватившись за руки, они побежали вдоль заборов. Из деревянной обшивки домов сыпался песок. На крышах кололась черепица, обдавая их мелким щебнем. Теперь они понимали уже, что это в стены и крыши домов ударяются пули. Они бросились на другую сторону улицы, но там тоже цокали пули, сыпалась черепица и щебень. Толкнулись в калитки — в одну, в другую — калитки на запоре. Окна закрыты ставнями. Все щели в заборах, все подворотни заложены досками.

Степка и Суслик заметались по пустой улице, как два мышонка в мышеловке, — куда ни кинься, везде пули. Ух, как свистят.

Страшно. Сжаться бы в комочек… В щель бы забиться.

Вдруг Суслик рванул свою руку из Степкиной руки и весь скорчился.

— Аааа! — простонал он и схватился за живот.

Степка крепче сжал его руку и поволок за собой.

— Шибче, шибче! Сейчас добежим, — бормотал он. — До перекрестка… А там тихо. Сейчас добежим.

И все сильнее и сильнее тянул Суслика.

А пальцы Суслика холодели, выскальзывали из его рук. И вдруг — выскользнули, и Суслик лягушонком присел на землю. Глаза у него сразу стали чужими, будто вставленными. Щеки посерели, зубы оскалились. И оттого, что Суслик круто остановился, картуз свалился ему под ноги.

— Па-дыми, — выдохнул он и, будто отгоняя смерть, взмахнул обеими руками и ничком упал на землю.