Теперь все примолкли и прибавили ходу.
«Должно быть, уже близко», — догадался Степка.
Впереди была степь, нагретая солнцем, поросшая сухой колючкой.
А бараков все нет и нет.
Вдруг долговязый махнул башкой куда-то в сторону.
— Вот она, морилочка!
И старик с палкой, шагавший подле ребят, кивнул туда же и сказал, вытерев пот со лба:
— Ну, пришли.
Ребята глянули, куда показывали старик и долговязый, и увидели вдалеке, за скирдами прошлогоднего камыша, забор из деревянных кольев. За забором поблескивают желтыми бревнами верхушки построек, крытых листовым железом.
Вот они, бараки. И народ туда валит со всех сторон.
Степка и Суслик, обгоняя идущих впереди, побежали к баракам.
На барачном дворе уже шла работа.
Одни подрубали топорами столбы, на которых держался забор, другие срывали железные запоры с дверей барачных сараев, третьи распарывали рогожные кули и выбрасывали из них пузырьки, коробки, банки.
Как под лапами огромного зверя, трещала деревянная обшивка бараков, хрустели раздавленные стекла.
Люди с короткими баграми, заткнутыми за пояса — рыбаки, должно быть, — бегали по двору и командовали, перекрикивая треск и звон:
— Расчищай дорогу! Освободи место! Из морилок народ выносить будем!
Степка и Суслик без толку мотались по двору. Какая же нам работа? Нам за что браться? Где же тут дядя Ваня?
А дядя Ваня стоял на ящиках посреди кучки плотников и что-то выкрикивал. Степка слышал только отдельные слова.
— Люди бунтуют… Совести в вас нет… Против своих идете… Против народа… Да что же вы, братцы?
Плотники — все как на подбор, старики — в лаптях, в дерюжных фартуках, в войлочных шляпенках — испуганно жались к забору. Только один среди них, помоложе, поздоровее, был без фартука, в суконном картузе и сапогах.
— Да разве ж мы против народу? — откликались плотники. — Да господи боже ж мой… Ты вот с ним говори, с подрядчиком… Мы его струментом работаем…
И все, как один, показывали на мужика в картузе и сапогах.
— А что с ним говорить? Гоните его — и все тут!.. Не робей, братцы! Худое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга! Вот бараки кончим, к губернатору на Соборную пойдем.
Ему разноголосо отвечали:
— Пойдем! Отчего же не пойти? Все пойдем!
— Ура! — завопила орава ребят. — Ура! Багор-магор! Хухра-мухра!
И Степка с Сусликом тоже завопили:
— Ура!
Дядя Ваня слез с ящиков и строго сказал ребятам:
— Не ори без толку. Гони этого вот… чтобы его духу здесь не было.
И показал рукой на подрядчика в суконном картузе.
Мальчишки — русские и татарчата — окружили подрядчика и теснили его за ворота. А тот, пугливо озираясь по сторонам, шарил вокруг себя, собирая инструмент, и тискал его в ящик.
— Ну, давай, давай, чего копаешься? — наступал на него Степка. — А то вот!
— Ой, что вы, ребятки, или я турка пленный, что ли? Ой, сердце оторвалось в грудях!
Выпроводили ребята подальше от бараков суконный картуз, и опять прибежали к баракам.
А из бараков уже выносят холерных. Каждого на своей койке. За койками родичи идут, и плачут, и радуются. Еще бы не радоваться, — не чаяли уж увидеть. Кого фургонщики схватят, с тем уж навеки простись. И толпа расступается перед койками, дорогу дает. Все холерным кланяются, и все кричат:
— Наконец-то!
— Выручили, слава богу!
— Вот бы их благородия самих сюда!
И Степка кричал вместе со всеми: «Выручили! Выручили!» А сам все косился на койки: какие они — холерные?.. А они все в желтых халатах… Одни лежат носами кверху, не шелохнутся. Может, уже мертвые? Других корежит, трясет… Подойти ближе? Нет, ну их, боязно.
Как только койки вынесли за ворота, из окон бараков полетели тюфяки, белье, подушки, гробы. С треском и звоном разлетались о землю какие-то бутыли. Потом полетела форменная полицейская фуражка, а за ней — ее хозяин. Грузное тело тяжело шлепнулось на землю. А из окна высунулся дядя Ваня и прокричал вниз:
— Шалишь, кургузый! Наше дело правое! Говоришь, тут лечат? Не лечат, а калечат. Тебя бы так лечить!
Степка полез в самую гущу народа посмотреть, кого это дядя Ваня так отделал. И Суслик за ним. Да где тут увидеть! И не пролезть, и не протолкаться — назад отшибают.
А в другом конце двора какой-то здоровенный детина отбивался от толпы и все твердил:
— Православные, не по закону поступаете… Не по закону…
Кто-то в толпе крикнул:
— А ну, тащи этого законника! Лупи его, фараонова прихвостня!
— Да не тронь его — это пьяный дьякон. Ну его к бесу! — заступались другие.
Но дьякона куда-то потащили. Он валился на колени и вопил:
— Православные, не бейте. Ни при чем я в этом деле. И не дьякон я вовсе — певчий я архиерейский. Во! — И, вытянув шею, он показывал пальцем на кадык.
А дядя Ваня опять свесился из окна — разлохмаченный, потный — и кричит:
— Давай красного петуха! Жги морилку!
И, заметив в толпе Степку с Сусликом, приказал:
— Ребята, соломы, тряпок!
Бараки запылали, подожженные снаружи и изнутри. Над крышей поднялся столб черного, тяжелого дыма. Из окон, треща, рванулись огненные языки — и тучи искр полетели во все стороны.
— На Соборную! К губернатору! — кричали в толпе.
А на пожарных каланчах, на колокольнях сплошным медным гулом гудел набат: «Дон, дон, дон, дон!»
И всю дорогу, пока шли к губернаторской площади, гудел медный набат: «Дон, дон, дон!..»
Полукруглый, каменный балкон губернаторского дома выпятился на площадь своими пузатыми балясинами.
В двух новеньких черно-белых полосатых будках, стоявших по бокам у ворот губернаторского дома, городовых не было. Будки стояли настежь открытые. Ни казаков, ни солдат…
А народ валил и валил на площадь.
Долговязый парень в рваном азяме, тот самый, что про дуру пулю говорил, кивнул на высокий серебристый тополь и сказал ребятам:
— Лезь туда. Здесь потопчут вас. Серьезное дело начинается.
Степка нагнулся, подставил Суслику спину.
— Айда!
Суслик вскочил Степке на спину, и, цепляясь за ветки, спрятался среди листьев тополя.
— Лезь, парень, и ты, — сказал рваный азям. И подсадил Степку на дерево.
Тополь стоял прямо против губернаторского балкона. Степка забрался вровень с балконом, нащупал сук потолще, сел на него и, обхватив рукою дерево, глянул вниз.
По трем улицам, лучами сходившимся к мощеной губернаторской площади, сыпал народ. И, заполнив всю площадь, остановился на тесных улицах тремя черными рукавами, тремя застывшими людскими потоками.
— Губернатора-а! Эмму сюда-а-а! С Эммой желаем говорить! — кричали сотни голосов.
Все глядели наверх, на балкон, на закрытые зелеными ставнями окна губернаторских покоев.
И Степка тоже глядел во все глаза на балкон и слышал, как Суслик тоненько кричал над ним:
— Эмма, выходи!
Вдруг дверь на балкон отворилась и маленький старичок с большой серебряной бородой, выставив вперед увешанную медалями грудь, подошел к перилам. За ним, звеня шпорами, вышли офицеры. В эдакую жарищу, а все застегнуты, все в высоких воротниках. Старичок поднял кверху руку в белой перчатке и пошевелил пальцами.
Шум голосов отбежал от тополя, покатился назад и осел в черноте трех улиц.
Старичок наклонился через перила и сказал не тихо и не шибко, как в разговоре:
— Я губернатор. Свиты его императорского величества генерал фон Эмме. С чем пришли, ребята?
То ли этот обходительный голос так подействовал, то ли слова «его императорское величество», — но только все замолчали. Задрав головы, все глядели на свисающую через пузатые балясины серебряную бороду губернатора. Желтый солнечный свет, не шевелясь, лежал длинными полосками на полу балкона и короткими частыми полосками на перилах.
— Знаю. С горем пришли, — тем же тихим, участливым голосом опять заговорил губернатор. — Великое испытание послал нам господь. Болезнями нас испытует… Будем же уповать на милость божью. Купечество жертвует деньги на больницы. Власти придержащие денно и нощно о народе пекутся… Если обиды у кого есть на начальников, на хозяев, — подавайте жалобы. Лично мне. Господа офицеры, спуститесь вниз, примите жалобы.