— А еще? Мне нужно рубль восемьдесят. И им тоже по рублю восемьдесят, — сказал он, показывая на понурившихся ребят.

И не успел еще Степка рта закрыть, как из-за барьера опять грохнуло:

— Магаюмовский выученик, черт тебя побери? Его наука — за других горло драть? — и хозяйские счеты, взметнувшиеся над перильцами, чуть-чуть не зашибли Степку.

Весь народ уже разошелся из механической. Один только Степка забился в темный угол и сидит, прислонившись головой к чугунной лапе станка.

В сизой мгле спертого воздуха понуро стоят грязные станки с черными, свисающими до полу ремнями. Над верстаками, заваленными ржавым хламом, торчат тиски — в ряд, один за другим, точно уснувшие галки на облезлом заборе. Пахнет железом, остывшим маслом.

Завизжала дверь. Со двора вошел вертельщик Митряй. Остановился. Прислушался. Словно ищет кого-то.

Это он Степку ищет. Чтобы утешить, пожалеть.

Митряй стоял у порога мастерской, освещенный тусклым светом фонаря, висевшим над дверью, седой, лохматый, в опорках, в рваном ватнике.

А Степка, прижавшись к станку, глядел на него из темноты и думал:

«Вот он всех боялся, век целый вертел и вертел. А что толку? Старый, рваный… Так и умрет у колеса, как лошадь в оглоблях…»

И выплывает у Степки в памяти жаркий день, густо сбитый в толпу народ. Курчавый человек в расстегнутой рубахе машет картузом над запрокинутыми головами. И картуз этот полинялый, будто сейчас перед глазами у Степки, и голос этот, будто тут вот, в пустой мастерской:

— Плохое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга!

Это бунт. Это конопатчик Кандыба. Не простые слова сказал он тогда.

— Плохое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга…

Не понимал Степка тогда этих слов — сейчас понимает.

Долго еще сидел так Степка, глядя в одну точку.

И Митряй еще долго стоял на пороге, опустив вросшую в плечи седую голову. Потом повернулся и медленно вышел из дверей.

Степка вышел следом за ним.

На дворе уже никого не было. В далеком небе мерцали звезды. Где-то пели. Где-то играли на гармони.