ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Иван Иванович Шаровский почти никогда не прибегал к выражениям иносказательным.

Но Раиса Мелькова услышала:

– Обратимся к терминам кулинарным. У хорошего блюда всегда должен быть хороший гарнир. Совсем плохо, если кто-нибудь вздумает заедать осетрину мороженым. И лучше всего, когда эта деликатная рыба подается в собственном соку.

Они сидели на «Олимпе», беседовали о том времени, когда Шаровский ушел из университета. Он не любил об этом вспоминать, но сегодня Раиса неумолима. Она понимала – в ней говорит настроение, но сделать с собой ничего не могла. Задавала вопрос за вопросом, тянула и тянула Ивана Ивановича за душу, пока он не разговорился.

Виною всему был Лихов – так думал Иван Иванович.

Еще в двадцатых годах, молоденькими ассистентами, они сумели увидеть будущее лучей Рентгена.

– Это не только средство диагностики! – не забегая вперед, говорил Шаровский, а Лихов уже тогда был склонен к «незаконным гарнирам»:

– Лучи эти помогут биологам перевернуть мир!

Сперва они действовали порознь, позднее же решили объединиться. Яков Викторович первый пришел к Шаровскому:

– Иван, мы должны работать вместе.

Но дальше пробивал стену энергичный и дотошный Иван. Он стучал кулаком в Наркомпросе, ломился в двери к университетским тузам, будоражил своим раскатистым баском заседания и собрания. В результате единомышленники, но представители разных отраслей биологии – физиолог Лихов и микробиолог Шаровский – создали общую лабораторию.

– Кто же у нас будет заведующим?

– Не все ли равно? Заведуй ты, Яков.

Тогда Ивану Ивановичу действительно было все равно: была бы возможность работать, а объекты вначале были разграничены очень четко. Но потом они перестали быть микробиологом и физиологом, ибо то, что они создали, было зародышем новой науки. Постепенно перемешались объекты; и скоро они уже сами не знали, где начинается Лихов и где кончается Шаровский…

Лаборатория их, маленькая, уникальная, долгое время находилась в тени, хотя они давно уже стали докторами наук. Потом наступил сорок пятый год, и не успел атомный пепел осесть над Японскими островами, как все увидели: эта парочка, оказывается, опередила свое время. И потекли к ним студенты и аспиранты, и выделило министерство специальные средства, и завалили вновь образованную кафедру приборами и оборудованием.

Яков Викторович был не прав, когда говорил, что в это время Шаровскому стало тесно в университете. Дело было и не в соперничестве, хотя, может быть, и пряталось у Ивана Ивановича в подсознании чувство собственной ущемленности: формально он до сих пор работал под руководством Лихова. И даже разный подход к эксперименту, который, в сущности, не был таким уж разным, хотя и вызывал у них постоянно горячие споры, не явился причиной разрыва.

Приклеивание ярлыков – когда оно было в большем ходу, чем в конце сороковых годов? И вот на одном из собраний «приклеил» кто-то из крикунов – ставленников главного радиобиологического крикуна Краева – ярлычок и к Ивану Ивановичу. Ярлык был не самым страшным, по тем временам и хуже могло быть – Шаровского назвали «буржуазным объективистом». Он долго смеялся, узнав об этом, но отвечать краевцам не стал:

– Зачем? За меня отвечают мои работы.

Постепенно шум начал стихать – взялись краевцы за кого-то другого, но тут выступил Лихов. Корректный и благожелательный, он вовсе не хотел обидеть Шаровского. Напротив, выступление было в его защиту: «Пора положить конец нелепому «шельмованию», – Лихов морщился, произнося этот «термин». – У нас нет радиобиолога крупнее Шаровского, и при чем здесь «буржуазный»? На кафедре два заведующих. Шаровский – наш лучший экспериментатор, хотя, правда, некоторая незначительная доля объективизма в его подходе к эксперименту есть…»

И вот это-то «хотя правда» решило дело. Вылилось ли оно из старых дружеских споров или же сказалась здесь давняя зависть к экспериментальным успехам друга? Во всяком случае, Шаровский Лихову не простил: он ушел, не хлопая дверьми и не поддаваясь ни на какие уговоры. И увел с собой половину сотрудников, разорвав надвое неделимое – научную школу.

– …Так-то, Раиса Петровна! – закончил Шаровский свой рассказ. – А теперь попробуем разобраться, в чем же заключается мой объективизм. Обратимся к терминам кулинарным… – И вот тут-то на свет появилась осетрина с мороженым.

Разговор этот Мелькова задумала давно. Она уже два года вынашивала идею создания радиобиологического института, где главная роль вновь отводилась содружеству Лихова и Шаровского – содружеству на новой, широкой основе. Но разговор откладывался: для того чтобы начать его, понадобилось сегодняшнее Раисино настроение.

Мелькова приехала из Энска за день до своего доклада и пришла прямо сюда, в институт. Когда проходила мимо дверей, за которыми, как знала она, работали Леонид и Лиза, ей очень хотелось зайти. Она даже подозревала, что именно для этого приехала раньше, выдумав для себя оправдания. Она остановилась, взялась за дверную ручку, потом, подумав, пошла дальше.

И вот она сидит на «Олимпе» и тянет из Шаровского то, о чем он предпочитает молчать. Она знает все, что он говорит, – все это общеизвестно, – однако не может не тянуть, не может не выспрашивать. Милый, милый Иван Иванович! Давно вылетела Раиса из вашего гнезда; так давно, что теперь вы даже не решаетесь ее оборвать, хотя нарушает она ваше спокойствие. Но ничего: кто знает, может, и приведет этот разговор к тому, о чем вы сами тайно мечтаете!

– А я люблю осетрину с хреном, – говорит Раиса, и у Шаровского расширяются от удивления глаза. Мельковой смешно, что она придерживается его неуклюжих кулинарных сравнений, но что же сделаешь, ведь надо сказать все. – Да, с хреном! Как ни хорош собственный сок, как ни правильно, что теория должна вытекать из данных эксперимента, а все же, Иван Иванович, в собственном соку долго вариться нельзя. И хрена нашей радиобиологической осетрине весьма не хватает.

– Вы говорите об общей теории? – Шаровский отбросил кулинарию в сторону: слишком уж больной вопрос был поднят. – Марксистская методология нам подсказывает: проблема лучевых воздействий на организм – часть общей проблемы взаимосвязей живого и среды. Отсюда будут танцевать теоретики будущего. Ну, а сейчас… Не знаю ученого, который в силах был бы уже сегодня создать общую теорию пашей науки.

Момент был подходящим, и Раиса не замедлила им воспользоваться.

– А я знаю! – воскликнула она. – Это могут сделать двое: вы и он. Но для этого вы снова должны быть вместе.

Шаровский замахал руками:

– Ну, знаете ли…

Будь у Раисы иное настроение, трудно бы ей пришлось в этот момент – как и другие ученики Ивана Ивановича, она в душе побаивалась своего учителя. Но настроение было особое, и настроение вывезло. Она вдруг вскочила и, подойдя к Шаровскому с растроганным, возбужденным, лицом, ткнулась головою к нему в плечо: поступок, которого ожидать было просто немыслимо.

– Ведь вы его любите, Иван Иванович! Иначе вы бы никогда так на него не обиделись. Сделайте это для нас. Это не я прошу, этого хотят все ваши ученики!

И, красная от смущения, Раиса вышла из кабинета.

Она идет по коридору, и маленькие шажки ее решительны. Теперь ее не страшит ничто. Она подошла к двери, рванула за ручку.

В комнате никого не было, но в коридоре, рядом, стоял знакомый сотрудник.

– Здравствуйте, Дмитрий Семенович! А где Лиза?

Но Лизы нет. Нет и Леонида. Только что, загрузив животными несколько контейнеров, ушли они в облучательскую. Нет, до конца рабочего дня не вернутся. А идти в облучательскую нельзя: Раиса посторонняя, а там – табу.

Мелькова спускается вниз, выходит во двор, садится в свою «Победу», руки привычно ложатся на руль.

Несется навстречу машине размеренная московская сутолока: тротуары, дома, пешеходные дорожки, светофоры. Движение по городу дисциплинирует. Тут не дашь воли чувствам… И все же думается: молодец Иван Иванович! Не только по ее совету взял к себе Леонида, но и посадил вместе с Лизой, дал общую тему – все, как она подсказала. И уж конечно, он ими доволен, иначе не постеснялся бы, укорил.