Часы на площади показывают три. До вечера, до встречи с Лизой не так уж много, до встречи с Леонидом порядочно. Куда же девать себя сейчас?

И вдруг Мелькова развернула машину, набрала скорость. Как это сразу она не сообразила! Нужно, необходимо ехать к Лихову, на биологический факультет! Пора кончать с этой глупостью – последствием краевского «разделяй и властвуй»!

Вечером Раиса сидела на диване в Лизиной комнатке, рассказывала о двух своих визитах, о том, как, в сущности, мил был Иван Иванович и как прятал за внешней вежливостью свою неприступность Лихов.

– Неужели ты так и ткнулась в жилетку Ив-Ива? Ну, знаешь ли… А он что? А ты? А как Лихов? Так и не вымолвил ни словечка по этому поводу? – засыпала ее вопросами Лиза.

– Да, так и ткнулась. Не знаю уж, что мне помогло… Даже, по-моему, оставила слезинку на лацкане пиджака. И на него подействовало, определенно подействовало! А Лихов… Что ж Лихов… Вцепился картинно рукой в сивые букли и бубнил кокетливо: «Ах, Раиса Петровна! Где ж это видано, чтоб очаровательная женщина, украшение нашей науки, вмешивалась в мужские дрязги? Ну, поругались два старых медведя – что ж в этом ужасного?..» Лихов… Этакое изваяние с лицом старика и станом юноши. А может быть, я виновата, не смогла втянуть в разговор, втолковать. Ты знаешь, умным мужчинам нужно втолковывать, иначе они часто ничего не хотят понимать.

– Ты ему улыбалась?

– А как же! Не помогаем…

– Странно… Насчет втолковывать ты хорошо сказала. – Лиза вдруг оживилась, даже забегала по комнате, потом бухнулась на диван к Раисе. – И букли тоже метко.

И она снова вскочила, забегала, напевая: «Втолковывать, надо втолковывать!»

Раиса встревожилась:

– Лизка, ты что-то задумала! Лизок, я тебя умоляю: без штучек! Дело серьезное, и мистификации здесь не уместны.

Но Елизавета уже танцевала вальс.

– «Без штучек, без штучек»!

Потом она остановилась возле Раисы.

– Можно подумать, что ты этот вопрос хочешь монополизировать. «Без штучек»… Конечно «без штучек»! Но и твоя тактика индивидуального террора ни к чему путному не приведет. Если уж заниматься этим, то нужно создать общественное мнение. И сейчас ты будешь свидетельницей того, как это делается.

И Лиза снова начала танцевать, а когда дотанцевала до телефонного столика, взяла аппарат в руки, села на стол, поджав под себя крепкие ножки, а аппарат поставила себе на колени: она устраивалась здесь надолго. И через минуту уже болтала с Михайловым:

– Степа? Приветик… Ты любишь осетрину с хреном? Да, можно и запивать – это не принципиально… Так вот. Раиса Мелькова…

Только через час, переговорив со многими, она позволила Раисе стащить себя со стола.

– Теперь можно болтать о другом. Осетрина с хреном уже гуляет по свету!

– У меня ночевала Раиса Мелькова!

Было без пяти девять, и Лиза, войдя в комнату, выпалила эту новость Леониду. Но он, оказывается, уже в курсе дела.

– Знаю. Сидели, обгладывали осетрину с хреном вперемежку с косточками своих руководителей… Курносая ассамблея сплетниц. – За полушутливым тоном Громов пытается скрыть неважнецкое настроение.

Прошло полчаса, и выяснилось, что не было в институте человека, который не знал бы деталей вчерашних Раисиных подвигов.

В середине дня обнаружилось, что на доклад Мельковой собираются пойти не только сотрудники Шаровского, но и «изотопщики», для которых тема была очень далекой.

А минут за двадцать до начала доклада в вестибюль группами и в одиночку начали входить биофаковские студенты и аспиранты. Их было так много, что маленькая аудитория, где обычно проводились семинары, была мгновенно переполнена и пришлось переносить доклад в большой актовый зал.

– Митинг команчей перед набегом на стан бледнолицых, – охарактеризовала обстановку Елизавета. – Держу пари, что за секунду организую, чтоб они проскандировали на весь институт: «Хотим осетрины с хреном!» Великолепная демонстрация передовых сил! И знаешь, под каким лозунгом она проходит? «Биологи против Краева». Неважно, что о Краеве не будет сказано здесь ни слова. Все пришли слушать Мелькову, которая хочет объединить Лихова и Шаровского, – это уже показательно само по себе!

С утра Раиса спешит в библиотеку. Нужно на сто процентов использовать приезд в Москву, просмотреть несколько редких книг, которых нет в Энске.

Хорошо работать в Ленинской – тихо, просторно… Может, и не так уж тихо и не слишком просторно – свободных мест нет, но Раиса здесь дома.

Толстую английскую монографию она просматривает, как говорится, по диагонали – сразу ведь видно, что нужно, а что пропустить можно. Зато маленькую статью из тонюсенького журнала переводит почти дословно: работа, близкая ей по тематике.

Вот уже отложены Шелл и Меллер, закрыта и пухлая, полная непонятной физики книга теоретика-англичанина, – кажется, можно ехать в институт. Но тут Мелькова вспоминает: в одном из писем Вельский – юноша, по всему судя, влюбленный в Елизавету, – рекомендовал ей ознакомиться с диссертацией Громова; есть там мысль, которую Раиса должна учесть. Кого только не прочла, а о Леониде забыла!

Давняя дружба с библиотекаршей помогла получить диссертацию в рекордный для здешних порядков срок. Было приятно взять в руки толстую синюю папку в коленкоровом переплете: каждый листочек Леонид перекладывал десятки раз. Однако стоило развернуть диссертацию – и профессиональные навыки взяли верх над чувствами.

Мелькова просматривает оглавление, прочитывает выводы, потом возвращается назад, перелистывает раздел о методике, думает несколько минут над таблицами в описании экспериментов и, наконец, читает обсуждение результатов. Но вскоре она закрывает папку и с трудом сдерживает невольный зевок. Ей хочется забыть, что она брала диссертацию в руки.

Однако старая привычка к работе заставляет ее четко сформулировать и записать свое мнение о диссертации на отдельной карточке. Оно достаточно безжалостно, это мнение, безжалостно прежде всего по отношению к себе самой: эксперимент Леонида, хоть и верно задуманный, нужный, поставлен совсем бесхитростно, теория многословна, а логика рассуждений излишне железна. С такой негибкой логикой любое построение легко ранимо: достаточно шатнуть одно из звеньев, чтобы разрушить всю цепь. Итоговый вывод напрашивался сам собой, но на карточку Раиса его не записала, ибо был этот вывод совсем личным: «Леонид моложе меня на два года, однако сейчас я старше его в науке на десять лет».

«Так-то, Раиса Петровна, не стыдно вам вчерашнего настроеньица?» – спрашивает она себя, но тут же решает: нет, не стыдно.

И снова Раиса едет по городу, теперь уже в сторону института. Дорога не время, можно ехать и в обратную сторону, а вот со временем, что ни делай, не повернешь. И если еще вчера стоял на повестке дня вопрос, каким стал Леонид Громов, то сегодня на него во многом ответила коленкоровая папка. Однако есть и другие вопросы: не нуждается ли Громов, какой бы он ни был, в сочувствии, в помощи Раисы? А если быть откровенной, вопрос нужно поставить так: помнит ли Громов о ней хоть немножечко? Да и потом – диссертация… Так и не нашла – забыла поискать место, о котором говорил Бельский. А ведь мнению Бельского можно верить.

Она опоздала и, бросив машину, почти побежала в аудиторию, где обычно проводились семинары. Ее остановил знакомый вахтер:

– Раиса Петровна, пожалуйте в актовый зал. Народищу там!.. Вас ждут.

Она вошла, кивнула Шаровскому, улыбнулась прочим. Глянула – сплошные студенты. Подумала и отложила в сторону текст доклада: придется перестраиваться на ходу!

Маленькая, стояла она на трибуне, и непонятно было, как сумеет она привлечь внимание всех. Однако начала говорить, и голос ее, красивый и низкий, сразу наполнил воздух, погасил шушукания и покашливания, повел слушателей сквозь дебри таблиц и диаграмм, сквозь спрятанные за ними опыты и раздумья к далекому пока, но, сразу верилось, неоспоримому выводу. Ни этот голос, ни строй изложения не могли принадлежать докладчику – научному работнику; сразу же, с первого звука стало ясно, что говорит лектор, привыкший держать в руках студенческие аудитории.