Василий, глядя на того, испытывал и злорадство, и ненависть, и зависть: жрет, скотина, не горчицу, а клубничный джем. Но потом отвел взгляд. Ему стало не по себе, как бывает не по себе сильному воину перед беспомощным врагом, которого все-таки необходимо уничтожить. Ему стало стыдно и за себя, и за того, и вообще — за людей. Самые умные — и самые жестокие! Что они делали? Они медленно казнили себе подобного, и, самое главное, — наслаждались этой медленной казнью…

А сегодня весь день? Старуха… Та, что под ними… Как ни утешай себя, как ни доказывай себе, что ты несообразителен до тупости, что закручен суетой, повязан беременной женой, — все это, в сущности, наивные и вовсе не успокаивающие отговорки. Все он видел, все предчувствовал. Просто боялся потревожить себя лишним движением.

А-а-а… Умирает тот, кому суждено умереть. И не нам судить природу.

Василий щелчком отправил окурок в окно, проследил, как огненная точка описала плавную дугу и пропала в черной листве тополя.

Узнать бы, как звали старуху, и этим именем назвать дочку…

Он долго не мог уснуть и слышал, что и под ним не спали: там передвигали мебель, глухо бубнили мужские голоса, женский, тонкий, плакал…

Утром Василий в белой рубашке, с коробкой конфет и бутылкой сухого вина — на всякий случай, может, кого удастся угостить — спускался по лестнице. А навстречу ему два грузчика, хрипло дыша, затаскивали гроб. За ними поднимался сын старухи. Его еще не было видно, но слышался ласковый голос, который, как несмышленышей, уговаривал грузчиков:

— Осторожненько, осторожненько, как бы не ободрать. Такая узкая лестница.

Василий остановился как вкопанный. Еще секунда — и появится ровный, словно прочерченный мелом по линейке, пробор. Что они скажут друг другу, когда встретятся взглядами?

И Василий бегом вернулся к себе, прикрыл дверь, стоял и ждал, когда утихнет возня этажом ниже.

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Никогда еще не было, чтобы Викентий Викентьевич на пути к уважаемой им женщине Раисе Михайловне чего-нибудь не претерпел в городском транспорте. И пуговицы у него рвали, как ножом, выковыривали вместе с корнем; и чемоданчик открывался при выходе из автобуса, и просыпались оттуда на заплеванный асфальт, на грязный бумажный мусор всякие вещицы, необходимые в хозяйстве: от пакетиков лаврушки и зубной пасты до бельевых прищепок. Был случай, когда анемичная девица с наглым выражением лица продавила своим «гвоздиком» штиблет Викентия Викентьевича. И всегда какой-нибудь пассажир находил повод обругать его, сделать ему замечание. Викентий Викентьевич только втягивал голову в плечи, становясь от этого еще меньше и тоньше, но дух его в унизительных подобных ситуациях оставался тем не менее на высоте. В пустопорожние препирательства не вступал.

А в этот раз Викентия Викентьевича прихватило в метро. Он всегда спешил, постоянно несся чуть ли не бегом, ловко отыскивая зазоры в монолитном, на взгляд какого-нибудь приезжего, человеческом потоке. И вот когда он прыгал по ступеням на переходе и только хотел обогнать очередного — неловко повернулся, и в груди его с левой стороны что-то зажало, такое было ощущение, будто бы дьявольской резиной подтянуло плечо к бедру, и главное — изнутри. Не так это было больно, как страшно. Так и показалось, что пришел конец света. Но Викентий Викентьевич был по профессии психолог, поэтому тут же взял себя в руки и с иронией подумал: «Спазм? Очень мило! Откуда бы он мог взяться?»

Стараясь не делать лишних движений, он добрался до моста, оперся на низкие перила и стал массировать грудь.

Внизу остановился поезд. Здоровые, деятельные, не ведающие спазмов товарищи так стремительно хлынули на перрон, что создавалось впечатление: если бы они не хлынули, не вывалились на перрон, вагон лопнул бы наверняка.

Викентий Викентьевич поднял глаза и увидел группу иностранцев, кого-то, видимо, поджидавших. Пожилая женщина в очках в пол-лица наблюдала за Викентием Викентьевичем. Когда он встретился с ней взглядом, она положила руку на сердце, сделала скорбную мину и произнесла вопросительно и соболезнующе: «О? О?»

Викентию Викентьевичу стало так неудобно, хоть сквозь мостик проваливайся. Он покачал головой, сказал: «Найн», ему тут же стало легче, и он, не медля, припустил дальше. Он бежал и думал: надо же, только иностранцев и не хватало.

А Раиса Михайловна в это время пробовала вилкой свеклу и никак не могла сообразить: дошла ли она или еще пусть покипит? Женщина часто в последнее время ловила себя на мысли: куда же деваются прежние житейские навыки? За что ни возьмется, за любой пустяк, да вот, кстати, ту же свеклу для винегрета сварить, как начинают одолевать сомнения: холодной водой заливать ее или бросать уже в кипящую? С удивлением и даже с определенной гордостью думала тогда Раиса Михайловна: какой же она все-таки зряшный человек. Именно! Именно!

Жила она в хорошенькой однокомнатной квартире с просторной прихожей и большой кухней. В комнате на аккуратных полочках ровными рядами стояли книги. Было их не так много, как, допустим, у нынешнего торгового работника, но это были хорошие книги, и она ими гордилась. На трельяже и на длинной полированной тумбе удачно разместились красивые декоративные свечи. Одни напоминали крученые рога диких козлов, другие были круглые, как бомбочки, с язычками фитильков; были и квадратные, и одна даже треугольная, привезенная откуда-то из Прибалтики. В сосуде из голубого стекла всегда стояли живые цветы. А еще был балкон, там вызревали помидоры, посаженные Викентием Викентьевичем, и висела бельевая веревка, каким-то остроумным способом прикрепленная им же к бетонной плите. Веревка стоила Викентию Викентьевичу нервов.

Детей у Раисы Михайловны не было, но это ее мало волновало. Держалась она молодцом, особенно когда перехватывала скорбные жалеющие взгляды многодетных мамаш, живших с нею на одной лестничной площадке. Но это бывало редко, только в тех случаях, когда кто-нибудь из них приходил к ней одалживаться до получки. Раиса Михайловна приглашала в комнату, прямо затаскивала соседку за рукав. Ей хотелось, чтобы та видела, какими красками играют диковинные свечи, как свежи и очаровательны розы в голубом сосуде…

А у соседки, у глупенькой, так и стояло в глазах: ребеночка бы сюда. И Раисе Михайловне хотелось тут же объяснить, что ей, школьной учительнице, детей хватает так, как никому, наверное. Бывают минуты, когда хочется закрыть глаза и убежать от них куда-нибудь подальше. Вот и бежит она домой — отдышаться. При всем при этом удивительно только одно: почему же, когда приходят длинные праздники, Раиса Михайловна начинает маяться, уже на второй день в душе образуется такая скверность, словно ее заочно увольняют с работы.

А Викентий Викентьевич был уже на ближних подступах к дому Раисы Михайловны. Оставалось ему пробежать березовую аллею, обогнуть теннисный корт, и вот тогда бы он мог считать хлопотливый путь оконченным. Рядом с ним, не глядя по сторонам, спешил по своим жилищам трудовой люд. Озабоченное, а то и злое лицо трудового люда было психологу Викентию Викентьевичу и понятно, и близко: он многое знал о их душах, все научные толкования синдромов… А вот Раиса Михайловна ведет себя по-другому — легкомысленно и беззаботно, как не подобало бы вести себя в тридцать пять. Других учит.

Викентий Викентьевич не думал сегодня ехать к ней, но она позвонила к нему на работу — случай из ряда вон — и проинформировала, что четвертый день на больничном.

— С чем и поздравляю, — сказал он, посинев от злости: так поздно было доложено об этом.

Потом он стал выяснять симптомы, но она отмахнулась: а-а, обычное ОРЗ.

— Между прочим, после этих обычных, как выразились вы, оэрзэ людей отвозят в кардиологический центр.

— Что-то не слышала.

— Если не слышали, это еще не значит, что не существует.