— Да полноте, Митенька, у меня, наоборот, ощущение — ты приезжаешь, чтобы быстрей уехать.

— Ну, ну, ну…

Прощались в саду. Колька с нетерпеливым видом стоял у калитки.

— Все время думаю, тетя Поля, что бы вам такое хорошее сделать? И ничего не могу придумать. Слушайте, тетя Поля, хотите, я вас на машине покатаю? А?

— Нет, нет, вот еще, додумался… Помни, Митенька, пока жива, всегда рада видеть тебя.

И тогда Дмитрий Иванович привлек к себе старушку, троекратно, по-русски, расцеловал ее.

Аккуратно выводя машину на трассу мимо проулочных колдобин, местных футбольных команд, досок с гвоздями, безобидных на вид клубков проволоки, Дмитрий Иванович вспомнил Колькины слова о ремонте.

Вспомнил и подумал: это стихия, а стихия должна быть незыблемой. До тех пор, пока будет стоять этот дом и будут шуметь вокруг него вишни и яблони, другой, красивый и сложный мир, никоим образом не напоминающий это милое сердцу убожество, будет цениться во сто крат больше. Как награда, доставшаяся в тяжелом бою.

Как всегда после приезда Дмитрия Ивановича, Полине Филипповне несколько ночей спится плохо. Она лежит, натянув до подбородка теплое одеяло, и думает о Максиме.

Лунный свет замечательно преображает комнату и придает особую выпуклость и значительность думам.

Все же надо как-нибудь решиться, продать дом и сад и уехать к сыну.

К рассвету резче становятся тучи, тускнеет и пропадает голубой лунный свет и на смену ему приходят ослепительные солнечные лучи. Полина Филипповна встает, собирается в магазин за хлебом. Она идет по улицам, не замечая неровностей дороги. Иногда она внезапно останавливается, улыбается, покачивая головой. В эти минуты она вспоминает, как троекратно, размашисто, по-русски разудало, целовал ее, прощаясь, дорогой гостюшко Димитрий.

ДВЕ СТОПКИ ЧИСТОГО СЕРЕБРА

Раз или два в месяц, чаще всего по субботам, Иларион устанавливает в портфеле бутылку кагора — только его и пьет отец — и отправляется проведывать родителей. Делать это он старается с утра пораньше, чтобы вручить ее до завтрака.

Погромыхивая медяками в кармане, он толкается на трамвайной остановке, игриво поглядывает на красивых девушек и подумывает: а что, елки-палки, может быть, и жениться пора?

Но по мере приближения к родительскому дому добродушное настроение улетучивается, и мысли становятся малоподвижными.

Дверь, как всегда, открывает мать.

Она плохо видна в коридорном сумраке, блестят лишь очки да седина.

— Приветствую, — говорит Иларион и, как будто он находится на трибуне, поднимает для приветствия руку.

— Привет, привет, — отвечает мать.

— Молодежь дома? — Иларион имеет в виду сестру, ее мужа и детей.

— Ушли куда-то, да ты проходи. Лучше в нашу комнату, отец там.

В это время из первой комнаты выезжает на машине четырехлетний Сергунька. Одной рукой он держится за руль, другой — бьет гаечным ключом по железному капоту да еще вопит дяде что-то радостное.

— Тише ты! — кричит на Сергуньку мать. — Вот еще навязали на мою голову. Самих по суткам дома не бывает… И когда все это кончится?!

Начинается старая песня, слушать которую Иларион не может без душевного содрогания. Сразу хочется чем-то помочь старикам. А чем поможешь?

Он опускает глаза и прошмыгивает в комнату родителей.

В этот последний приход Илариона отец стоял возле письменного стола и что-то делал. Он кивнул Илариону и продолжал свое занятие.

Отец был в синих сатиновых шароварах, висевших на нем наподобие цыганской юбки, и в застиранной майке, которая подчеркивала неестественную белизну кожи и старческий бархатистый жирок на плечах.

Несмотря на пенсионный возраст, он еще работал, имел несколько приемных дней в заводской поликлинике. Всю жизнь, сколько помнит Иларион, отец с первым светом уходил к своим больным и возвращался, когда в доме уже горело электричество.

Однако на склоне дней, при полном уме и ясной памяти, им овладело более чем странное увлечение: он стал мастерить картонные коробки и обклеивать их цветными картинками из журналов.

Железные шумы в коридоре и пронзительные вопли наконец-то смолкли, и в комнату вошла мать. Ее лицо еще сохраняло суровое выражение укротителя.

— Ты не спешишь? Сейчас запущу пельмени, через десять минут будут готовы.

— Да нет, завтракать я не буду, нет времени. Я просто забежал поздравить вас с праздником.

И посмотрел на мать: какова будет ее реакция?

Мать с каждым приходом Илариона выглядела все хуже и хуже. Под глазами надежно залегли темные водянистые мешки, седые волосы совсем поредели, и трогательно и печально было видеть теперь ее стрижку «под мальчика». А на стене над зеркалом висела увеличенная фотография: ОН и ОНА. Оба молодые и красивые, лица слегка тонированы розовым, фон слегка тонирован голубым. Смотрели ОНИ оттуда на забитую старой мебелью северную комнатку в семнадцать квадратных метров величиною, на старика, клеющего коробки, на старуху, безуспешно воюющую с жизнерадостным мальцом, и чему-то легко и светло улыбались.

Мать часто рассказывала: семья жила в Актюбинске, Илариону было пять лет, а Людмиле — его сестре — три года. Отец тогда заведовал городской больницей и безумно ревновал мать. Ей приходилось по два раза в год менять место работы. И все сводила мать к тому: не стыдно ли отцу — двое детей на руках.

Слушал эту историю Иларион не один десяток раз. Но только последнее время стал смотреть на нее несколько по-иному.

— Значит, поздравляю вас, — торжественно произнес Иларион, демонстративно кряхтя, нагнулся к портфелю и достал бутылку.

— Хотел какой-нибудь сувенир, а потом подумал — на кой он шут? Пусть хоть какая-то польза, хоть на минуту, да праздник.

У матери на глазах выступили слезы.

— Какой уж тут праздник! — сказала она дергающимися губами. — Эти уходят с утра и до вечера, а ребенок на мне. Ни сил, ни здоровья нету. Завязать глаза и бежать куда-нибудь на край света…

— Тише, тише, тише, — вмешался отец, оторвавшись наконец от своих картинок. — Ерунду говоришь, слушать неприятно.

— Ладно, — сказала мать, вытирая глаза, — это я так… нервы… Мальчишка-то хороший, только все жилы повытянул.

Она взглянула на бутылку, которую Иларион продолжал держать в руках.

— Зачем ты тратишься? Сам, наверное, сидишь без копейки.

— Ерунда, — храбро сказал Иларион, — вчера у соседей перехватил.

— Ну, спасибо, друг, — сказал отец.

— Ему твое спасибо, знаешь… Ему бы сейчас десяточку подбросить. Вот бы ему что, а не спасибо.

— Все будет, — сказал отец, но таким тоном, что Иларион тут же сообразил — деньги в настоящий момент в этом доме отсутствуют. И как только это сообразил, сразу почувствовал, как раскрепостилась его душа, появилась свобода и легкость в мыслях. В последнее время, когда возраст Илариона почти вплотную подкатил к тридцати, все чаще стал задумываться он, глядя на фотографию молодых родителей, и все дотошней переводить их возраст на свой собственный. Вспоминал, допустим, себя пяти или восьми лет и прикидывал: а сколько отцу было тогда, чем он занимался, как они жили? Выходило так: отцу тридцати не было, а занимал он уже хороший пост, и семья была большая, и жили не бедно.

Отчего же он — молодой толковый инженер, в общем-то не пьющий — не только не может обеспечить спокойную старость своим родителям, а наоборот, продолжает тянуть с них, не по крупному, правда, счету, но тянуть. А казалось бы, — самое время заботиться о них, скрашивать их старость. Да что тут говорить…

В соседней комнате снова грохнуло, следом раздался плач Сергуньки.

— Опять началось, — сказала мать, вздохнув, и пошла наводить порядок.

— Ничего, ничего, — сказал отец добродушно, — всякое бывает, и ты падал, и ты разбивал что-то.

Иларион сидел притихший, поглаживал висок.

— Скажи-ка, отец, а сколько мне было, когда вы мне подарили зеркальные шашки, помнишь: клетка — зеркальная, клетка — матовая?