— Ну, расскажи, как живешь. Мы так давно не виделись, а ты о себе и слова не скажешь.

Но Меер ответил отрывисто и неохотно:

— Живу помаленьку.

Все же он, чтобы нарушить напряженное молчание, изредка ронял несколько слов. Но беседа не налаживалась, и Меер снова опускал голову, время от времени украдкой бросая взгляды то на Броху, то на Эстер. Обе сидели нахмурившись.

«Ревнует, видать, старуха сноху, не хочется ей, чтобы она второй раз замуж вышла», — подумал Меер.

Он даже пожалел, что зашел. Но Вениамин был его близким другом, они и выросли вместе. Как же было не зайти, не взглянуть на его сынишку, не поговорить с его матерью? Да, зайти надо было, но зайти одному, без Эстер. А то можно подумать, что он только ради нее и пришел. Конечно, если сказать правду, то и ради нее. Он был бы счастлив, если бы Эстер соединила свою судьбу с его судьбою. Но как отнесется к этому мать Вениамина? Конечно, в глубине души она сознает, что Эстер молода и что ей надо выйти замуж. Но примириться с тем, что кто-то займет в жизни Эстер место ее покойного сына и будет счастлив с его вдовою, — примириться с этим старуха, видно, не в силах. Да и самому Мееру больно подумать, что счастье может прийти к нему только ценою несчастья его друга. Все эти мысли так расстроили гостя, что ему захотелось сразу же покинуть этот дом и скрыться с глаз удрученных горем женщин.

Но Броха стала уже раскаиваться в том, что невольно при госте обидела сноху, и попыталась оправдаться.

— Ну что я такое сказала? — заговорила она, разводя руками. — У меня, боже упаси, ничего дурного и в мыслях не было. И, право же, я ничего не вижу плохого в том, что вдова найдет себе человека по сердцу и выйдет за него замуж. Что можно сказать против этого? Ничего.

Но Эстер все сидела насупившись и ни слова не сказала в ответ. Броха, увидев, что сноха не идет ей навстречу, стала взволнованно ходить по комнате из угла в угол. Ей все же хотелось найти пути к примирению, и, увидев около стула, на котором сидел Меер, его заплечный мешок, она вспомнила, что гость с дороги, и обрадовалась, найдя желанный повод, чтобы возобновить совсем было замерший разговор.

— Тебе, Меер, верно, нужно умыться и отдохнуть с дороги. Да и проголодался ты, наверно. А я-то!.. Совсем расстроилась и даже поесть тебе не предложила, — засуетилась Броха.

Но Меер уже встал, чтобы попрощаться.

— Спасибо, мне пора, — сказал он. — Ведь я к вам на минутку.

— Да куда ты пойдешь? — вскинулась Эстер. — Дом твой занят — там теперь правление колхоза.

— Неважно. Зайду к председателю колхоза, а там будет видно.

Простившись с Брохой и Эстер, он подхватил свой заплечный мешок и ушел.

Назавтра он зашел опять, посидел немного и, распрощавшись, уехал из колхоза.

Но, видно, Меера тянуло в родные места, и через несколько месяцев он снова заявился в колхоз, с тем чтобы здесь обосноваться. Он возглавил полеводческую бригаду, которой руководил до ухода на фронт Вениамин. Работы было хоть отбавляй, и Меер ушел в нее с головой. Вместе с Эстер он привел в порядок валявшуюся без дела и ржавевшую сеялку, которую в свое время Вениамин приспособил для узкорядного сева, и пустил ее в ход на отведенных его бригаде земельных массивах.

Меер подолгу, часто допоздна, оставался на поле, а иногда и Эстер возвращалась вместе с ним в поселок в густых вечерних сумерках.

После гибели мужа Эстер почувствовала, что навеки суждена ей горькая вдовья доля, что единственной горестной отрадой ее жизни остаются воспоминания о навеки ушедшем счастье. Но с той поры когда в колхозе поселился Меер, Эстер снова почувствовала желание глядеться в зеркало, прихорашиваться, наряжаться. Броха сразу это заметила, и как ей ни хотелось поддерживать со снохой прежние добрые отношения, ей это не удавалось. Нет-нет да прорвется горький упрек или резкая нотка в сделанном по какому-нибудь поводу замечании. Особенно выводили из себя старую Броху частые задержки в поле и поздние возвращения домой ее молодой снохи. Размолвки становились все чаще, тем более что и Эстер не оставалась в долгу и подчас отвечала резкостью на упреки свекрови.

— Вениамин никогда не требовал от меня отчета, куда я хожу, где бываю, — однажды вспылила она, — а вы хотите, чтобы я докладывала вам о каждом своем шаге.

— Зачем докладывать? Я и так все вижу, — ворчливо пробормотала в ответ Броха.

— Что вы видите? — окончательно рассердилась Эстер. — Разве я что-либо скрываю от вас? Вас, быть может, злит, что я надела новое платье? Но вы ведь помните, что Вениамин всегда был рад видеть меня хорошо одетой, в новом наряде. Так знайте же — ради одного этого я буду одеваться как можно лучше. А вы чего хотите? Чтобы я стала похожа на оборванку? Чтобы я в лохмотья обрядилась? Это вам будет приятно?

— Кому-кому, а уж мне ты глаз не запорошишь! Я-то прекрасно знаю, ради кого ты наряжаешься! И кого ты вздумала вокруг пальца обвести? Кого ты хочешь убедить, что это ради мужниной памяти ты пошла шататься с…

— С кем я шататься пошла? Договаривайте — с кем? — возмутилась Эстер. — По-вашему, я в могилу должна лечь вслед за Вениамином? Так что же — вам от этого легче станет, что ли?

В душе Эстер боролись противоречивые чувства — она готова была бежать от упреков Брохи куда глаза глядят и в то же время жалела старуху, понимая, что свекровь сама страдает, упрекая свою невестку, что делает она это против собственной воли, не в силах совладать с собою. И Эстер порой готова была, несмотря ни на что, прощать и утешать ту, которая так часто изводила ее попреками.

Эстер решила на этот раз провести поминальный вечер вдвоем с сыном. Вернувшись с колхозного двора, где провела вместе с бригадиром хлопотливый день, она перекусила и принялась за уборку. Вдове хотелось расставить и разложить на виду все, что напоминало бы о Вениамине. Она вынула из гардероба серый в полоску костюм, который муж надевал по праздникам, вынула его новые, купленные незадолго до войны ботинки и клетчатую его рубашку. Она разложила на столе все полученные ею с фронта, сложенные треугольниками мужнины письма.

Покончив с этим, Эстер переоделась в коричневую юбку и зеленую гарусную кофточку — в этом наряде она особенно нравилась Вениамину. Эстер так тщательно навела в комнате порядок, так чисто все прибрала, точно ждала, что вот-вот откроется дверь и войдет ее муж, ненадолго куда-то отлучившийся.

Она еще раз придирчиво оглядела комнату — как будто все в порядке. И тут ей бросились в глаза заглядывавшие из палисадника в окно деревья. Она вспомнила, как сажала их вместе с Вениамином вскоре после свадьбы. Тогда это были жалкие тонкие прутики, а сейчас радуют взор высокие, стройные, глубоко пустившие в землю корни деревья. Широко протянули они крепкие, покрытые снегом ветви. И весною, как и сейчас, будут стоять они в белом убранстве, но уже не в холодном наряде из пушистого снега, а в белых и кое-где чуть лиловатых подвенечных платьях, сплошь сотканных из звездочек-цветков.

«Который им годочек миновал? — как о детях, спросила себя Эстер. — Они чуть постарше моего Семы. Выстояли, значит, они в годы войны, отразили ее натиск, пережили все невзгоды, перенесли морозы и вьюги зимы, и коварные весенние заморозки, и вот знай себе цветут и цветут что ни год. А я…»

Эстер застыла у окна в раздумье. И в эту минуту ворвался в комнату ее сынок.

— Мама, тебя зовут — из папиного полка гости к бабушке приехали, — одним духом выпалил мальчик.

— Гости? Из папиного полка? — переспросила Эстер. — Почему же они к нам не зашли?

— Не знаю. Они просили и дядю Меера позвать.

— Меня и дядю Меера? Ладно, я зайду. Только вот где сейчас дядя Меер? Ну, да ничего — он, верно, заглянет сейчас. Подождем.

Эстер не торопилась. Ей хотелось побыть вдвоем с сыном. Последнее время она мало его видела — всё дела да дела. Да и вечер-то какой — поминальный! Потолковать бы с мальчиком об отце, напомнить ему о нем.

— Ты не проголодался? — спросила она ласково.