С досадой выслушал Борис показания Гиты, хотя они были предельно кратки.

Гита подошла к столу и заявила:

— Я не желаю с ним жить. Судите, как хотите.

Чтоб не уступать ей, Борис тоже заявил:

— И я не желаю с нею жить! Как вы решите — ваше дело, но я видеть не хочу эту женщину.

Вызвать их на более откровенный разговор не удалось, как ни пытались председательствующий и заседатели. Оба были сыты по горло услышанным здесь.

Когда огласили решение, из которого следовало, что им дается развод на равных условиях, Борис не стал протестовать. Он пробрался сквозь толпу, не дождавшись Геннадия и его молодчиков, не поздоровавшись с Ружей и Колю, которые поджидали Гиту у входа.

У него кружилась голова, лицо горело. Он остановился на цементной площадке, огляделся и вздохнул с облегчением, будто освободился от вериг. На лбу выступил пот, а в ногах чувствовалась такая тяжесть, словно они были налиты свинцом. Устал он и от долгого пребывания на виду у всех и от того, что приходилось терпеливо выслушивать бесконечный бред. А тут он был один, и это радовало его.

Борис не успел еще как следует прийти в себя, когда перед ним неожиданно вырос улыбающийся толстяк.

— Здорово, Борка, здорово!

Голос Борису был знаком, физиономия — нет. Вглядываясь пристальней, он силился вспомнить, где он видел этого человека. Полное лицо с двойным подбородком; щеки румяные, что называется кровь с молоком; глаза живые, хитрые, бегающие под густыми бровями, как лисята; во рту — сплошной ряд золотых зубов. Серый в полоску костюм, красный галстук, зеленая кепка — все новенькое, все прилаженное, будто только что из коробки вынули.

— Неужели не узнаешь, Борка? Забыл? Вот те на!

— A-а, да, да! — Борис вдруг вспомнил и отступил на шаг. — Вот голова… я очень рассеян… и устал…

— Это же я, сынок! Как ты мог меня не узнать!

И Желю Манолов, бывший завхоз с «Балканской звезды», широко раскинул руки для объятия.

— Знаю, знаю, сынок, мне все известно, — говорил он со слезами на глазах, сжимая сына в объятиях. — Но выше голову, сынок, и это переживем, как пережили многое! Наш род крепок, нелегко его согнуть бурям и невзгодам… Правда?

Борис высвободился из его цепких рук — неудобно было стоять чуть не посреди улицы в объятиях этого плачущего толстяка.

— Пойдем, сынок, выпьем, — сказал наконец Желю, разжав руки, — выпьем да поговорим, я так стосковался по тебе — описать не могу. Ну, пошли! Оставь ты его, это судилище!

Он взял Бориса под руку и повел вниз по лестнице, осторожно переступая со ступеньки на ступеньку.

Борис еще не собрался с мыслями после всего пережитого, а тут надо разговаривать с отцом, выслушивать его и давать объяснения.

Желю Сильвупле шагал энергично и бодро, крепко держа Бориса, словно специально подкарауливал его у здания суда.

31

Ружа и Колю ждали Гиту у входа в зал заседаний, желая ее успокоить. Им думалось, в особенности Колю, который был мягче и отзывчивей жены, что именно сейчас, в этот критический момент жизни, Гита нуждается в моральной поддержке. Он допускал и самое страшное — бытовые неурядицы переходного периода способны привести к роковым последствиям. Это чувство усилилось, когда он заметил слезы на глазах Гиты. Журналист увидел в этом не только страдание, но и начало очищения, что давало ему основание радоваться и уважать ее еще больше. А поскольку уважение к несчастным всегда связано с любовью и состраданием, Колю взволнованно ждал того момента, когда увидит Гиту и услышит голос измученной на суде женщины. Если сейчас не протянуть ей руку, значит, потерять навсегда, как это случилось с многими предоставленными самим себе. Колю заходил дальше — он уже представлял, как Гита бросается в реку, слышал перестук колес поезда, под которыми исчезает женщина с простертыми руками, охваченная безнадежным отчаянием; перед глазами мелькала веревка, на которой она повиснет с полным сознанием, что уходит из этого мира молодой и неопытной; ему мерещилось дуло пистолета, направленного в грудь, где трепыхалось испуганное сердце, которое замрет и перестанет биться навеки… Вот какие мысли и видения волновали Колю в минуты ожидания Гиты. Разумеется, он не делился с Ружей своими наивно-сентиментальными тревогами, зная трезвый характер жены, для которой спасение Гиты не выходило за рамки общей заботы о людях. К тому же чрезмерная тревога могла вызвать подозрения, а тогда он не сумеет сохранить хладнокровие. Поэтому, стоя рядом с женой, он только повторял:

— Давай попытаемся еще разок, авось не останутся бесплодными наши благие намерения. А потом уж… можно будет и построже…

Ружа слушала его терпеливо.

Из зала шумно выходила публика. Одни спешили по своим делам, другие продолжали спорить, отстаивая правоту того, на чьей стороне стояли. Каждый говорил с жаром, размахивая руками и не слушая доводов собеседника. Только Геннадий и его дружки были в отличном настроении, довольные тем, что выполнили свой долг. Теперь они держали путь в ближайшую корчму и очень сожалели, что Борка «смылся» и никто из них этого не заметил.

Аспарух Беглишки тоже незаметно исчез, словно испарился. Виктория напрасно искала его, чтоб идти вместе. А она предчувствовала, что ей не сдобровать. Она ловила на себе злобные взгляды Гиты и ломала голову над тем, как бы выбраться отсюда, чтоб не наступить кошке на хвост.

Но из зала только один выход. Не миновать его и Виктории.

Гиту сопровождал адвокат, не желавший оставлять ее одну. Он что-то объяснял, склоняясь к ее пылающему лицу, но Гита не слушала его. Она обдумывала нечто очень важное и боялась упустить момент. Виктории не спастись, но куда девался Беглишки? Куда пропал этот подлюга? Гита беспокойно оглядывала зал, всматриваясь в лица.

Убедившись, что Беглишки в зале нет, она бросилась к выходу, чтобы отрезать путь Виктории.

Старик все уговаривал ее, что более удачного исхода нельзя было и ожидать и она теперь будет счастлива, свободная и вольная, как горный орел. Гита не могла понять, при чем тут горный орел, но после того, как старик повторил это несколько раз, чрезвычайно довольный остротой, она подумала, что он, пожалуй, прав. Но где Беглишки? Куда он девался? Не прозевать бы из-за него Викторию!.. Нет, Виктория от нее не убежит! Не убежит, старая кикимора… Нет, нет… А этот «горный орел»?.. Этот старый хрыч, ему что нужно, он-то чего еще морочит ей голову?

Выйдя на площадку, Гита осмотрелась. Людей много, только Беглишки и здесь нет. Гита кинулась было обратно в зал, но тут к ней устремился улыбающийся Колю Стоев, а за ним Ружа. Он порывисто протянул Гите руку, считая, что такое сердечное приветствие подействует на нее успокоительно.

— Здравствуйте, здравствуйте, — заговорил он.

В этот самый момент в дверях показалась Виктория Беглишки — расфуфыренная, подрумяненная, возбужденная, в кокетливой шляпке. Гита тотчас повернулась к ней. Взгляды их скрестились, и в то же мгновенье разразилась такая страшная буря, что многие от неожиданности не поняли, с чего начался скандал.

— Ах, вот ты где, вот ты где, сводня! — крикнула Гита. — И ты еще читаешь мне мораль? Думаешь, я тебя не знаю, интриганка? Благородству учить вздумала, да?

Виктория попыталась пройти мимо, но Гита продолжала наступать:

— Стариковские денежки проматываете!.. Пьянствуете по целым ночам!..

Видя, что словами не проймешь, Гита схватила ее за платье. Резко обернувшись, Виктория спросила:

— Что вам от меня нужно?

— Мне нужно выцарапать тебе глаза, сука паршивая! И изуродовать твою собачью морду! — взвизгнула Гита, порываясь сдернуть с нее шляпку. Виктория увернулась, но Гита все же завладела шляпкой и швырнула ее на мостовую. И, не теряя времени, вцепилась в прическу и рванула так, что в руках у нее остался пучок обесцвеченных перекисью волос. Виктория закудахтала, словно наседка, преследуемая коршуном и, взмахнув своими голыми руками в браслетах и кольцах, принялась яростно колотить Гиту по голове.