— Господин Ямада! — обратился к нему Пристучко. — Вы не выполнили указ императора о капитуляции. Потрудитесь немедленно написать приказ... если дорожите жизнью вверенных вам солдат.

Ямада молчал.

Вбежал сержант и доложил генералу Пристучко:

— Товарищ генерал! Самолеты врага выведены из строя, летный состав арестован. К аэродрому подошли две автомашины, мы их пропустили — все равно улететь не на чем.

Через пятнадцать минут крытая полуторка развернулась возле группы людей, стоявших у самолета. В кабине самолета возились летчики, но моторы не заводились, и люди нетерпеливо ждали. В центре группы высился узкоплечий маньчжур с вытянутым надменным лицом, лишенным подбородка. Казалось, шея у него начинается сразу от губ. Узкие щелочки глаз были скрыты цветными очками. На нем европейский костюм и вышитая рубашка.

— Придется, господа, изменить маршрут, — сказал Пристучко, выйдя из машины. — Вас ждет советский самолет, Пу И. Отныне вы — военнопленный.

Надменное лицо Пу И дрогнуло. Он растерянно обернулся, отыскивая кого-то среди своей свиты. Голенастый человек метнулся под самолет. Автоматчики поймали его и обезоружили. Пристучко внимательно посмотрел на беглеца. Уж очень знакомо было это веселое лицо, серые добродушные глаза, хрящеватый нос с глубоко вырезанными ноздрями. Генерал даже присвистнул от удивления:

— Вот оно что! Никак не думал, что вы, мистер Гонмо-Айронсайд, решитесь сами сопровождать императора. Но... Вы забыли, видимо, за вами должок, мистер Смит, — Айронсайд побледнел, взгляд его заострился: если бы он мог, то убил бы взглядом. — Ваш послужной список заполнялся у нас довольно тщательно, — продолжал Пристучко. — Так вот, Смит, за вами долг. Еще с Кеми тянется, — голос генерала дрогнул. — За расстрелянных большевиков, за... словом, долг есть долг. Суд есть суд. Придется задержаться.

В советском самолете Пу И встретился с Ямадой, но даже не взглянул на него. Никто из пленных не разговаривал. Они еще не обрели дар речи, ужас сковывал языки.

Аэродром Мукдена был захвачен так же быстро. Но генерал Намота, начальник местного гарнизона, приехавший по вызову на аэродром, видимо, почувствовал что-то неладное и привез с собой охрану — роту стрелков. Они залегли за зданием комендатуры. Советский капитан, в прошлом доцент института востоковедения, хорошо владевший японским языком, перевел Намоте:

— Подполковник от имени Советского командования предлагает вам капитулировать со всем гарнизоном. На размышление дается ровно пять минут, — капитан взглянул на часы, засекая время.

Намота наклонился к часам. Секундная стрелка стремительно двигалась по кругу. Намота соображал: русских горстка, а у него только на аэродроме сто пятьдесят отборных самураев. Когда еще придут русские танки! И придут ли? Приказ командующего — воевать до последнего солдата. Нет, сдаваться нельзя. За это четвертуют! Он ходил возле машины, сняв фуражку и ероша редкие волосы на большой круглой голове. Сгибнев ждал, прислонясь к его машине. За рулем уже сидел русский офицер. Шофер-японец растерянно протирал заднее стекло. Сгибневу стало ясно: Намота что-то замышляет.

— Будьте наготове! — коротко бросил он солдатам и обернулся к японцу.

Намота махнул фуражкой. Из-за здания комендатуры раздался залп. Пуля пробила ветровое стекло машины, сбила с головы Сгибнева каску.

— Ах, подлец!

Подполковник вскочил на радиатор машины. За углом здания увидел залегших солдат и погрозил им кулаком. Солдаты оцепенели, пораженные бесстрашием русского. Намота присел от удивления, и, зашипев, полез в машину.

— Он извиняется за невыдержанность караула, — перевел капитан, с презрением глядя на вспотевшее лицо японца.

В штабе Намота вдруг снова почувствовал себя генералом. Подойдя к своему широкому и длинному столу, он жестом гостеприимного хозяина пригласил русских сесть и, подражая Ямаде, сказал устало:

— Я не могу капитулировать перед горсткой солдат, подполковник. Это противно моей части. Я буду говорить с Чанчунем.

Русские офицеры, сидевшие вокруг стола, обменялись понимающими улыбками. Сгибнев молча кивнул и принялся вышагивать из угла в угол обширного кабинета, изредка взглядывая в окна, перед которыми стали собираться китайцы.

Карпов без интереса наблюдал за японским генералом, думая о том, что у него впереди хлопотливый день: организация городского самоуправления. Списки нужных людей он получил, но где их найти? Впрочем, с ними четверо переводчиков, один прикомандирован к нему, к Карпову. Разберемся! И усмехнулся: «Не думал, не гадал — попал в деятели государственного значения».

— Алло! — кричал Намота. — Начальник гарнизона барона Отодзо! — он победно взглянул на русских: нет, армия еще живет, ни одному из этих доверчивых офицеров не удастся выйти из кабинета. Сейчас Отодзо прикажет их расстрелять! И улыбнулся заученной, приветливой улыбкой, обнажив большие зубы. Но через секунду улыбка стала гаснуть, нижняя челюсть отвисла. Генерал выпустил из рук телефонную трубку и почти без чувств сполз с кресла на пол. Сгибнев подхватил трубку.

— Кого вам? — по-русски спрашивали из Чанчуня.

Перед штабом уже стояла толпа китайцев, запрудившая прилегающие улицы. Китайцы лезли друг другу на плечи, чтобы разглядеть русского часового с автоматом, спокойно стоявшего у двери штаба.

В комнату вбежал лейтенант, сопровождавший разоруженную роту японцев в казарму. Он был растрепан и помят, но лицо сияло радостью.

— Что с вами? — спросил Сгибнев.

— Ничего не мог поделать, товарищ подполковник! По дороге на моих японцев напали китайцы... а меня подняли на руки и унесли сюда. Я им кричу, что мне нужно японцев в казарму доставить, а они: «Шанго, шанго!» Что они с японцами сделают?..

— Посеял ветер — пожнешь бурю, — сурово проговорил Сгибнев и покосился на пленного генерала.

Шум перед штабом нарастал. Сгибнев видел, как на мачту дома, прямо против штаба, поднимали красное полотнище с золотой звездой. Ветер подхватил легкий шелк, и он заструился в прозрачном утреннем воздухе.

Намота, воздев руки, упал на колени. Захлебываясь словами, он заговорил, непрестанно кланяясь. Вид его был противен. По толстому, обрюзгшему лицу катились слезы.

— Он просит защитить его от черни.

— Вот оно что, — невесело засмеялся подполковник, — от черни. Ладно, защитим. Разрешаю до подхода наших основных сил запереться в военном городке. Оружие — сдать. За единый выстрел, даже в воздух — расстрел.

Намота облегченно вздохнул, вытер вместе со слезами румяна, отчего лицо его приняло землистый оттенок, и принялся многословно благодарить, опять сияя улыбкой.

Сгибнев повернулся к офицерам:

— Час срока — навести в городе полный порядок. Членов самоуправления — ко мне. Ровно через час, Карпов. Оружие транспортировать силами японцев. В военный городок не входить. Часовых с пулеметами — на вышки. Занять электростанцию, телефон, телеграф и радио. Здесь, у штаба, оставить двух часовых. Идите.

Через десять минут Гурин и Камалов, чуть смущенные необычным вниманием к себе, стояли у дверей штаба. Весь день шли люди, они несли цветы и бросали их к пыльным сапогам советских воинов.

— Ну, освободили, — ворчал Гурин, — зачем же цветками-то кидаться?

Семенов ожидал в Порт-Артуре отплытия миноносца, на котором Такэока обещал ему место. Из порта ежедневно уходили на острова десятки транспортов с семьями японцев. На набережных бушевала страшная давка, иногда слышались выстрелы. Не было ни полиции, ни жандармов, город лишился власти. Никто даже не интересовался слухами. Одна забота — бежать, бежать как можно скорее — владела всеми, у кого были причины опасаться встречи с Советской Армией.

Семенов старался держаться молодцом. Знал: уплывает жизнь. Опять придется начинать все сначала. Снова приноравливаться к хозяевам. Легко ли в пятьдесят-то пять лет! Но он успокаивал себя: хорошо, он уедет, но ведь тут, в Маньчжурии, остаются его люди: в конце концов, не вечно же будут здесь коммунисты, а с Чан Кай-Ши он поладит. «Мы еще поборемся, господа коммунисты!..»