— Я сказал, — резко заявил он, — отпустите парламентеров!

…До линии фронта немцы везли русских в закрытой машине, в каких возят арестованных. На хуторе, где находилась передовая часть генерала фон Германа, парламентеров с завязанными глазами пересадили в давно поджидавший их, русских, автомобиль.

Начался обратный путь. Проклиная генерала Хаппа, Михаил благодарил Орлова за дружбу и выручку.

— Пристал ко мне, стал шантажировать, пугать газетой, моим проклятым пленом.

— Видать, матерый разведчик этот генерал. Ой! — вдруг вскрикнул Орлов, схватившись за грудь. Откуда-то с обочины дороги грянули выстрелы.

Генерал Хапп сделал свое дело. Когда фон Герман приказал отпустить парламентеров, Хапп отправил двух немцев на мотоцикле в засаду. Те обстреляли русскую машину.

Михаил стал расстегивать китель подполковника. Орлов уронил голову на колени Михаила, еле слышно проговорил:

— Не оставляйте в чужой земле. Отправьте на Родину…

— Товарищ подполковник…

Михаил осторожно приподнял голову своего командира, но бледное лицо Орлова с тонкой струйкой крови у рта уже остыло…

Машина прибыла на место. К ней подбежали офицеры, бережно вынесли обмякшее тело подполковника, положили на носилки и принесли в штаб.

Орлов лежал как живой. С его полуоткрытых губ, искривленных в улыбке, еще не сошел розоватый оттенок.

— Отклонили ультиматум — черт с ними, — вскрыв привезенный пакет, сказал генерал Якутин, — но зачем злодеяния творить?

— Хотят мира, — заметил Михаил.

— Что же остается им делать? Прижали к Эльбе — вот и заметались.

Якутин подошел ближе к покойнику.

— Какого гвардейца убили! Человек со славой воевал у Доватора, отличился на Сталинградском фронте, рубил врага на Кавказе. Двадцати восьми лет стал подполковником. И вот тебе — пуля в спину. Героя, кавалера девяти орденов убили…

— Товарищ генерал, — обратился Михаил к Якутину. — Умирая, подполковник просил: «Не оставляйте в чужой земле». Нельзя отправить его тело на Родину?

— Я думаю, можно. Теперь не сорок первый год.

Саперы сделали гроб. Друзья по оружию положили донца-гвардейца в новый тесный дом, на плечах принесли к машине. До аэродрома его провожали Михаил, Кондрат Карпович и другие однополчане. Взмыл самолет, понес подполковника Орлова к родной земле.

На аэродроме Елизаровы встретили Пермякова. Он вернулся с курсов. Горе перемежалось с радостью встречи.

— Какие науки изучали, товарищ майор? — спросил Михаил.

— О помощи новой Германии…

— Германцу вот чем надо помогать, — взялся Кондрат Карпович за эфес шашки, — что ждать от таких — под белым флагом убивают людей.

— Это бандиты. Им особый счет будет.

11

Город Гендендорф раскинулся на берегу Эльбы. Дома не отличались ни архитектурной затейливостью, ни разнообразием, были похожи один на другой. Строители отдали дань прочности, не жалели железа и бетона. Стены пушкой не прошибешь, ставни пулей не пробьешь, Гендендорф был левым флангом линии генерала фон Германа.

Конно-механизированному корпусу приказано захватить Гендендорф. Два дня до штурма главные силы русских создавали видимость наступления на центральном направлении. Летчики-разведчики доносили, что со стороны Берлина на Гендендорф идут эшелоны с разным имуществом и людьми.

Корпус двинулся ночью. Танки и самоходные пушки в некоторых местах проскочили линию обороны. Кавалерия ринулась в прорыв. Майор Пермяков, заменивший павшего Орлова, командовал полком, перед которым была поставлена задача занять вокзал. Эскадрон Елизарова пробивался к мосту.

Немцы-железнодорожники не ожидали русских. Они по путям ходили с лампочками, переводили стрелки, принимали поезда. Когда на станцию ворвались русские танки и конница, немцы разбежались. Пермяков с казаками вошли в вокзал, заняли диспетчерскую. Там оставался только один старичок. Вид у него был жалкий. Бледное худое лицо, изборождённое морщинами от глаз до шеи, подергивалось. Под острым подбородком выступал большой кадык. На верхней трясущейся губе ерошились жиденькие белые усы.

— Что происходит на линии дороги, отец? — спросил Пермяков по-немецки.

— Идут сюда поезда, — прохрипел старик.

— Принимайте, только о нас не говорите.

— А кто будет принимать на путях? Крушение произойдет, — уныло проговорил старый железнодорожник.

— Сейчас кого-нибудь найдем, — послал Пермяков бойцов искать путейцев.

Немного погодя они привели машиниста Зельберга, дюжего человека лет шестидесяти.

— Сохраните любовь к своим соотечественникам, — сказал Пермяков после короткого знакомства с ним, — а то могут быть жертвы от крушения. Долг железнодорожника — предотвратить.

— Понимаю, — проговорил угрюмый машинист и пошел с русскими солдатами выполнять долг перед своими соотечественниками.

За два часа Зельберг принял двенадцать поездов и исчез…

Эскадрон Михаила проскочил к мосту, дугой перекинувшемуся через Эльбу. Элвадзе соскочил с коня, опустил тонкий полосатый шлагбаум, поднял над ним красный флаг, торжественно произнес:

— Отступление господину фрицу запрещено. Открыт прием в плен.

Занялась заря. Перед казаками раскрывалась панорама города. То и дело раздавались выстрелы.

К мосту на всех парах мчался поезд. Бешено гудел гудок. На дверях вагонов трепетали белые флаги. Вот он уже в двести-ста метрах, но паровоз не сбавлял хода.

Михаил не понимал, что за оказия. Или машинист не видит красного флага, или тормоза испортились. Вот поезд совсем близко. Его остановить нечем. Стрелять казаки не решались — белые флаги выброшены из вагонов.

Поезд мчался напропалую. Вел его машинист Зельберг. Паровоз на полном ходу стукнул стальным лбом шлагбаум, переломив его, как тростинку, и, уменьшая ход, проскочил на мост. Из вагонов забили пулеметы.

Элвадзе схватился за грудь: пуля, пущенная из последнего вагона отчаявшимися эсэсовцами, попала в парторга. Элвадзе одной рукой обхватил древко развевающегося красного флага, приказал Михаилу Елизарову:

— Знамя не опускать.

Михаил взялся за древко. Вдруг резануло в правую руку. По древку потекли струйки крови. Он схватил его левой рукой.

Элвадзе, держась за Михаила, силился стоять. Но колени подкашивались. Цепляясь за грудь казака, он опускался все ниже и ниже.

— Крепись, брат, нельзя умирать. Победа близка, — утешая друга, говорил Михаил. — На том берегу уже солдаты союзников.

Но победа доставалась тяжело. Смерть подкараулила парторга эскадрона, а его командира ранило в четвертый раз, и теперь ранение было тяжелым: из раздробленной разрывной пулей руки Михаила густо стекала кровь.

Подбежали Кондрат Карпович и Вера. Старый казак взял из руки сына красный флаг, тревожно проговорил:

— На этот раз, кажись, крепко задело тебя.

Увидев искалеченную руку Михаила, Вера бросилась к нему, стала перевязывать. В сознании девушки теплилась единственная мысль: «Только бы не умер». По ее щекам катились слезы. Сколько сот раненых перевязала она, но никогда руки ее так сильно не вздрагивали, как сейчас.

У Михаила помутилось в глазах. Помутилось не от боли, а от ужасной мысли, что он теперь не сможет взять боевого клинка, не сумеет сесть за весла, чтоб покататься на родной реке.

В глазах мерещилась рябь Дона, какой она бывает во время тихого степного ветерка. Не таскать больше бредень с донскими лещами и судаками. Не рвать яблок и груш, не стрелять в затоне уток. Лицо Михаила побледнело.

— Не поддавайся, Мишутка, горю. Выйдешь из госпиталя — глядишь, и война кончится. Я до конца буду рубать, чтобы наша фамилия до победы дошла.

Вера растрогалась, слушая слова старого казака. Она думала о том, что по выдержке и сердечности отец и сын очень похожи друг на друга. Закончив перевязку, Вера вытерла бинтом лицо Михаила, не смущаясь Кондрата Карповича, сказала молодому казаку.

— Не отчаивайся, родной. Кончится война — будем вместе.