— Вот она, женская рука в доме, — одобрительно сказал Кондрат Карпович. — Теперь пойду позову мать.

В комнату вошла Анастасия Фроловна, всплеснула руками, бросилась к Михаилу.

— Мишутка! — воскликнула она, щекой прижавшись к груди сына. — Мишутка, жив! — Слезы радости потекли по лицу.

— Не надо плакать, мама, не надо. — Михаил обнимал ее, осыпая поцелуями.

— Сыночек, думала, не дождусь, — Анастасия Фроловна дрожащими руками обнимала Михаила.

— Мама, успокойся, исхудала совсем, бедненькая.

— Горе только рака красит, — старушка смахнула слезы углом платка. — Пошла по воду на Дон: водопровод замерз. На Дон немцы не пускают. Я стала просить, а они меня ружьем по спине. Упала. Добрые люди подобрали. Три дня у чужих лежала.

— Жена? — ласково и внимательно посмотрела Анастасия Фроловна на Веру.

Михаил неизвестно почему слегка смутился:

— Фронтовой друг.

— Садитесь за стол. Что я, старая, обычаи забыла.

— Да, да, маманя, угощай. Как-никак, а гости, — обнял Михаил мать. — Мама, не найдется ли для тепла?

— Сама об этом думаю. Отец, поди в сарай. Тихонько копай землю. Не разбей.

Перед уходом старик сказал:

— Да, знаешь, Мишутка: Яков Гордеевич поправился. Здесь, у соседей, греет кости. Сейчас позову.

Кондрат Карпович вернулся быстро. За ним вошел Яков Гордеевич. Он обнял Веру, поцеловал в лоб.

— Как здоровье, Яков Гордеевич? — спросил Михаил.

— Спасибо. Ничего. Несильно немец со страху ударил. Полежал я дня два в том доме, куда вы меня отправили. Потом Кондрат Карпович перевез сюда, выходил.

— Прошу за стол, — пригласил всех хозяин. — На счастье и зелье нашлось. — Он поставил на стол бутыль настойки.

Анастасия Фроловна не отрывала глаз от сына, угощала Веру.

Девушка достала маленькую баночку варенья — гостинец, который берегла для Михаила.

— Кушайте, мамаша, в штабе корпуса дали, подарок кавказских колхозников.

— Спасибо, дочка, малиновое. Хорошо от простуды, — заметила хозяйка. — Сколько варенья у нас было: вишневое, алычовое, клубничное. Все, подлые, забрали, чтоб им почернеть от него…

Кондрат Карпович наполнил стаканы.

— Дай бог вам вместе воевать, вместе и возвратиться прямо в Ростов.

— Спасибо, Кондрат Карпович. Живы будем — не забудем ваше доброе слово, — смущенно проговорила Вера. — Мне тяжело будет жить в родном селе. Гам маму убили, братишку повесили, два раза сама в петле была.

— Как теперь здоровье, дочка? — спросила Анастасия Фроловна.

— Так, ничего. Только много разных узоров на теле: от дубинок да шомполов шрамы и ссадины вдоль и поперек спины.

— Бедная девочка, — сочувственно проговорила Анастасия Фроловна. — За что так порезали?

— За то, что защищала честь советского человека, — сказал Яков Гордеевич. — О Вере можно написать оперу и назвать: дочь белорусского народа.

Вера посмотрела на ручные часы Михаила и сказала, что пора ехать. Гости встали.

— Благослови, маманя, — попросил сын, подойдя к матери.

— На добрые дела, на добрую славу, — твердо выговорила Анастасия Фроловна, но слезы выкатились из глаз. Она бросилась к сыну на шею: — Опять оставляешь, Мишутка, покидаешь…

— Надо, маманя, время такое.

— Я понимаю, что надо, — всхлипывала она, — тяжело расставаться.

— Зато радостна будет встреча, — обнял Михаил мать.

Нелегко было и на сердце у Кондрата Карповича. Он молчал, о чем-то напряженно думал: Все размышлял, как бы складнее изложить свои мысли. По старинному обычаю попросил всех сесть и, ласково посмотрев на жену, осторожно начал:

— Время зараз зимнее. Колхоз без меня обойдется. Трудновато будет матери, но она проскрипит. Хозяином быть прошу тебя, Яков Гордеевич. Я загадал взять клинок и податься на фронт. Там надобнее сейчас.

Анастасия Фроловна испуганно замерла: опять одна остается. Совсем согнет ее тоска, горе. Со стариком легче жизнь коротать, сына ждать. Хоть упрямый и сердитый Кондрат, но никогда ее не обижал, слова грубого не сказал, справедливый, заботливый. А одной трудно жить, неспокойно, и она сказала:

— Будет тебе, старый, кичиться. В колхозе больше пользы принесешь.

Михаил знал, что отец не отступится, но матери посочувствовал. Чтобы не огорчить отца, стал возражать обиняком:

— Ты, папаня, конечно, для службы годен, но в личный состав части не возьмут тебя: годами вышел.

— Врага бьют не бородой, а рукой, — потряс Кондрат Карпович кулачищем над головой. — Правильно я говорю, Яков Гордеевич?

— Говоришь ты правильно, Кондрат Карпович, но срываться с места не следует. Дел здесь хватает: и в колхозе и дома. Вот мое положение — совсем другое дело. Мне надо стремиться в свой край. Я попрошу Михаила захватить меня с собой. В полку для меня службица найдется: переводчиком могу, ветеринаром, писарем, поваром.

— Сейчас нужны строевые кадры, — возразил хозяин. — А вы, Яков Гордеевич, не сгодитесь. Оставайтесь-ка хозяйствовать, будете в колхозе ветфельдшером.

— Я за животными люблю ухаживать, — примиряясь, сказал украинец, — но хочу служить фронту: буду присматривать за конским составом.

— На конях надо рубать немца, а не присматривать, — настаивал на своем Кондрат Карпович.

Михаил пытался примирить стариков. Он говорил, что в армии они оба могли бы принести пользу, но в этом нужды нет: людей и молодых в стране хватает. Он доказывал важность их роли в тылу, в колхозе. Кондрат Карпович не стал спорить. Он решил схитрить. Жене сказал с глазу на глаз, что Мишутка — молодой командир и дюже горячится в бою, что надо на первых порах быть с ним, остепенять его. Сыну сказал: часть недалеко стоит, поедет проводить его. «Только доехать до начальства, до генерала, — думал казак. — Там не буду говорить вокруг до около. Хочу рубать немца, и баста. Пусть попробуют запретить. В Кремль телеграмма полетит».

Яков Гордеевич разгадал маневр товарища. Отставать от него не захотел. Подумал: «Если Кондрат Карпович покидает жену, дом, колхоз, то мне подавно надо ехать в родную Белоруссию, сорок лет там прожил». Вслух сказал:

— Дозвольте и мне проводить вас, Михаил.

Все вышли на улицу. Был ясный теплый день. С хрустальных сосулек капала вода. Тонкие струйки стекали на тротуар и исчезали в водостоке.

Автомобиль обступили соседи, пожимали молодому офицеру руку, желая счастливого пути, победы. Кондрат Карпович снял толстую суконную кепку, три раза поцеловал свою старуху, наклоняя голову то влево, то вправо. Михаил только покачал головой. Возражать было бесполезно. Все равно старый казак не отступит. Не возьмет с собой на машине — пойдет пешком.

Анастасия Фроловна про себя шептала:

— Живыми возвращайтесь, живыми.

Машина рванулась вперед. Подул попутный ветерок, унося дымки на запад.

3

Полк размещался в селе, расположенном на открытой местности. Здесь особая забота у кавалеристов. Надо было упрятать коней от фашистских летчиков. Леса вблизи нет. Лошадей скрыли в сараях. Время шло спокойно.

Большие изменения произошли в жизни Михаила: его назначили командиром эскадрона. Он стал неузнаваем. Спал очень мало, мотался с утра до вечера но разным делам. Ему казались, что все не гак в эскадроне. Зайдет в сарай, смотрит — кони стоят вместе с колхозными лошадьми, позовет конюха, выспросит, здоровы ли лошади, не болели ли чесоткой, не было ли в селе сапа, не беру) ли казаки сена колхозного, не обижаются ли девчата на кавалеристов?

Не оставлял он в покое и конников. У каждого узнает, когда подкована лошадь, на зимних ли шипах стоит — земля мерзлая, гололедица. Нет ли мокриц у коней под щиколотками: в сараях сыро.

Заметил, что бойцы в эскадроне преимущественно молодые, пороху мало нюхали, но коней любят, верхом ездят лихо — с малых лет гарцуют. Заботливые: исправно чистят амуницию, до блеска натирают трензеля, стремена, шпоры. По традиции отращивают чубы, носят фуражки набекрень.

С последним пополнением зачислили и Кондрата Карповича. У него были залихватские старомодные усы торчком вверх. В полку его звали «Елизаров-старший».