Бурундук опять тревожно пискнул, свалился с сука, на котором дремал, и скрылся в норке. Соболь, наткнувшись на человека, сорвавшего ему охоту, зло оскалился, выгнул спинку и скрылся.

«Какая изобильная земля! Всю Расею прошел от Светлухи — такого не видывал», — изумленно оглядывался Пикан. Теперь лес этот стал понятней. Он суров и сдержан, но вглядись, вслушайся: беспокойная, стремительная жизнь, полная страстей и борений, кипит в каждом его уголке. Не поскупилась природа-мать, отвалила здешнему краю всего вдоволь. Комарья тоже. Уже июль на исходе, а гнус бунчит, донимает. За церковью, отовсюду видной, опять лес. Его рассекла пополам река, и катит, и катит спокойные волны, облизывая ими ближние острова, песчаный обрывистый берег. Другой берег пропал в синеве дня и угадывался верст через семь, где даль была темнее.

Под взлобышем застучали колеса. Где-то совсем рядом подвода остановилась. Тюкнул топор, потом кто-то вскрикнул, и все смолкло. Лишь подала голос кедровка да снова высунулся из норки потревоженный бурундук.

«Не зверь ли кого дерет?» — Пикан вслушался, уловив еще один вскрик. Со стороны дороги донеслась глухая возня. По-прежнему напрягая слух, Пикан крадучись спустился вниз и вздрогнул. На муравьиной куче с кляпом во рту возился голый мужик, рвал сыромятные путы. Тело его было черно от муравьев. Рядом молча стояли с полдюжины остяков.

— Эй, вы чо! — Растолкав стоявших, Пикан начал распутывать ремни. Но чьи-то крепкие руки — много рук — схватили его за плечи, стиснули горло. От рук шел сильный и нечистый запах. — А, та-ак? — Пикан хватил зубами рвущие рот пальцы. Рот наполнился чужой кровью. Сплюнув ее, сорвал с горла руки и, дикий, страшный, стал молотить нападавших на него остяков. Кто мог еще двигаться, кинулись прочь от него, пали в упряжки, ждавшие неподалеку, гикнули и вмиг исчезли. Пикан, дрожа от неутоленной ярости, ничего не видя перед собой, шел следом. Стукнувшись о кедр, остановился, затряс головой и, вспомнив о связанном мужике, повернул обратно. Мужик, изловчившись, скатился с кучи, но легче ему не стало. Муравьи и гнус лезли в рот, в нос, в уши, жалили тело.

Развязав его, Пикан всхлипнул и обессиленно пал рядом, словно его, а не мужика жалили насекомые. Тот матерился, смахивал их ладонью и топтал. Лицо, руки и тело были искусаны до пузырей.

— Оплеснись водой, — хотел посоветовать Пикан, но с распухших, окровавленных губ сорвалось невнятное блекотанье.

Мужик подскочил к своему спасителю, встревоженно заглянул в его страдающие глаза.

— Не хотел ведь я, не хоте-ел! — наконец выдавил Пикан и, отстранив мужика, пополз к остякам, лежавшим без сознания. — Простите меня! Опять зарок свой нарушил. — Пикан бил лбом оземь, но остяки лежали недвижно.

— Перед кем каешься? Кого жалеешь? Звери они! Зве-ери! — сам зверея, кричал мужик и пинал лежавших. — На мурашей меня кинули! За что? У, звери!

— Не тронь! — рявкнул на него Пикан.

Мужик отступил и, путаясь в рукавах, стал одеваться. Судя по одежде, он был здешним попом.

— Эко, роща у их священна! Топором не коснись! Нехристи! Идолопоклонцы! Прррокляну! — кричал он, застегивая рясу.

— Роща-то ихняя. Пошто трогал? — сурово спросил попа.

— Хотел храм божий поправить. Они, вишь, устерегли. Священное место! Ххэ! Церква-то разе не священна? Един бог на свете, а я служитель его!

— Мог и подале отъехать. Тайга просторна, — упрекнул Пикан.

Остяки, побитые им, приходили в сознание. Тот, которому прокусил палец, стонал, морщился, но подняться не мог.

— Дале ездить страшусь. Не любят они меня за то, что к вере Христовой приучаю. Тут лиходей один был — грабил шибко. Думают, и я таков. А я не корыстен.

— Кедр священный рубил, дрался…

— Ну, было в гневе. Простите Христа ради, — попик согнулся перед инородцами, закряхтел. Красное, искусанное лицо налилось кровью. — Вставайте, губители! Я вам не враг.

Остяки не двигались, покорно ожидали своей участи. Их часто обижали. Вот и сейчас побили за то, что они охраняют священную рощу. Эти русские злы, пришли незваными и возомнили себя хозяевами. В словах лукавы, в делах жестоки. Что-то бормочут своему богу, вроде и голоса незлобивы, но души черны. Удрать бы, но нет сил. Ох как больно бьют эти русские!

— Ишь как трясутся! — покачал головой Пикан. — Напужались до смерти.

— Дак ты их вон как изгвоздал!

— Не лезли бы! А ты тоже хорош, — рассердился Пикан. — Поп, а воруешь! Из-за тебя и грех на душу взял.

Подняв двух поближе лежавших остяков за пояса, Пикан повел их в селение. Савва, так звали попа, подхватил третьего, с прокушенными пальцами.

— Не тряситесь. Никто вас не тронет, — внушал Пикан.

А из сельца бежали с дрекольем мужики. Впереди мчался рослый детина, кучерявый и голубоглазый, на ходу засучивая рукава.

— Там кобыла твоя прибежала, — забормотал он, встревоженно заглядывая в глаза Савве. — Думал, убили. — Кинув презрительный взгляд на остяков, поморщился: — Это ты им поддался?

— Их много было, Антипа. Как саранча налетели, — сказал в оправдание Савва и обернулся к Пикану. — Это брат мой меньшой. Хлебом не корми, токо дай подраться.

— С кем тут драться-то? — скучая и злобствуя оттого, уныло проговорил Антипа. Голос его был переменчив: то низок и горловат, то напряжен и высок. Слова на горловом выговоре были тягучи, на высоких нотах — сыпались, точно горох. — Вот разе с им, — прицениваясь к Пикану, оживился Антипа. Развернув плечо, подвинулся на шажок поближе.

«Он, верно, певун!» — любуясь редкой славянской статью, думал Пикан.

— Не дерусь я, — сказал, отодвинув Антипу. — Обет дал.

— А я бабочку твою видел, — с вызовом молвил Антипа, пошатнувшись от Пиканова толчка и снова выпрямившись. — Цветок баба!

— Ну, не балуй! — Савва погрозил брату пальцем.

— Дайте хоть их побить, что ли? — снова заскучал Антипа, покосившись на остяков.

— И так биты. Будет! — заступился Пикан за инородцев. С ним рядом, видимо зная, что Антипа не сдержится, стал Савва.

Мужики, бросив колья, отошли в сторону и били по рукам, чья возьмет.

— Их нельзя — вас все-таки отбузгаю, чтоб день не пропал даром, — скидавая кафтан, говорил Антипа. Под рубахой заиграли медвежьи мускулы. Плечи напружились, левая нога, выдвинутая вперед, искала перед собою опору, и все тело жаждало боя Лишь глаза, светившие сине и ясно, были незамутненно чисты и спокойны.

— Побойся бога, варнак! — взывал Савва, еще надеясь образумить брата.

— Чо мне его бояться? Не его ведь, вас бить буду.

— Брата? Священнослужителя?!

— Брата. И вот этого, — Антипа указал на Пикана.

— Ты вот что, паря, ты не кобенься, — глухо упредил Пикан. — Ни их, ни брата твоего в обиду тебе не дам.

— Сам будешь обижен, — бросаясь на него, вызывающе вскрикнул Антипа.

— Прости меня, боже, — взмолился Пикан и саданул драчуна в скулу. Антипу словно ветром сдуло.

Мужики заворчали, взялись за колья.

— Не балуйте! Пр-рокляну! — закричал Савва и толкнул Пикана в спину. — Айда, пока не обыгался. Снова привяжется.

— Долго ему теперь обыгиваться, — нехорошо щеря черные зубы, усмехнулся скуластенький мужичонка, похожий на остяка.

И верно: Пикан с Саввой уж были в селении — Антипа все еще не пришел в себя. Скуластый мужик принес в шапке воды, смочил ему губы и виски, плеснул в лицо, ставшее сплошным синяком.

— Гора, что ль, на меня рухнула? — недоумевал Антипа, щупая вывороченную скулу. Голова, точно высушенная до медовой желтизны лиственница, звенела.

— Пожалуй что, — поливая ему на загривок, посмеивался мужик. — Нашла коса на камень.

— Ну, камень, он тоже дробится, ежели есть подходящий молот.

Антипа поднялся и шагнул, но зашатался и упал бы, если б не мужики, подхватившие его с обеих сторон.

К Николе зимнему жизнь направилась. На помочи пришли Савва, Тишка, с десяток остяков и перекатали избенку, убрали ячменное поле. Хоть и скудный, да все-таки урожай. Позади усадьбы, на берегу речки Бардаковки, Пикан срубил кузницу.