— Хотел первым родиться, — дав высказаться ему, кивнул Барма одобрительно: гляди-ка ты, разговорился Петруша-то! — Да опередил его брат старший, Егор. Родился Петруша вторым и за то на весь белый свет разобиделся. А пуще всего на родителей. Неладно-де, милые: перва очередь-то моя! «Да что? — всполошился тогда отец. — Егорушку-то обратно запихать, что ли?» «Ладно уж, — смилостивился Петруша, — пущай присутствует». Вот и присутствует на земле Егор по милости брата, и сам того не подозревает.

— Врешь, Тима. Такого я не говорил, — буркнул Полтора-Петра, однако затылок почесал: верно, завидовал он большаку, от которого немало износил шишек. Разница в возрасте всего лишь год, а малым был, думал: «Хоть бы уж обратно его родили!» Как бес этот, Барма, в мысли мои проник?..»

— Ну вот, — хитро прищурясь, продолжал Барма, — по садам, по огурешникам стал шастать. А роста был долгого — отовсюду его узнавали. Иной раз и убежит, а все одно сыщут да выстегают крапивой. Секли, Петруша?

— Секли, секли, — дружно подтвердили братья. — Всем доставалось.

— Штаны Петруша до жениховства не носил. Соткала мать полотно. Бога-атые Петруше порты сшила. С пуговицей. Примерил он их да тут же и снял, чтобы мать пуговицу перешила. Тут сваты пришли невесту сватать. Заторопился Петруша, штаны дома забыл. Пришел к невесте, хотел похвастаться: вот, мол, штаны заимел новы не хуже, чем у иных-прочих. Приподнял подол рубахи, у невесты памороки замутились… «Чо испужалась, лапушка?» — «Да пуговица велика больно!» — «Это чо, — утешил ее Петруша. — Ты бы на братана моего поглядела, на Степшу. Тому поболе пришили». — «Хочу Степшину пуговицу посмотреть! — закричала невеста. — А ты уходи от меня, бесштанный!» Токо тут Петруша и понял, что явился к ней без штанов…

— Так и не женился он. Да и за Степшу невеста не вышла, — дав просмеяться братьям, продолжал Барма. — Захомутал братьев Тереха Каменев. Мать с отцом к той поре умерли. Тереха дал на обзаведенье двадцатку. Те денежки братьям до светопреставления не отработать бы, да встретились им добрые люди.

— Верно, паря. Вот это верно! — дружно закивали братья, благодарно заулыбались. — Уж таки добры — мы за вас век бога молить должны. Про Пётру-то все, что ли, поведал?

— Чего не поведал, то Гонька досочинит, — ответил Барма, с тревогой поглядывая на ближние острова. Из-за них выплывала черная низкая туча.

— Теперь Матвеев черед! — кричал Степша, которому больше всех пришелся по душе рассказ Бармы.

— По местам! — скомандовал Митя. — Ураган надвигается…

Барма увел Дашу с Гонькой в трюм.

Везде люди живут. И — умирают везде. Велик, просторен мир, но в нем встречаются, как сейчас встретились с Минеевной. Обзавелась домком, только не весело в нем. Цыган, как жив был, промышлял ямщиной, домой редко заглядывал. Теперь и вовсе одна осталась, да не знала о том.

Обнялись подруги, всплакнули на радостях, потом затрещали. И, махнув рукою на них, Пикан со Спирей отправились по селу.

Богатое село, справное. Стоит над рекой. И скота вдоволь, и лесу. В реке рыбы полно. Базар хоть и победней тобольского, а шумит. Татары лошадьми, сбруей торгуют, остяки — рыбой, бисерными кисетами, костяными ножами, лодками. Одна долбленка приглянулась. Пикан взял, дав за нее какую-то безделицу.

— Спаси бок, музычок! Спаси бок, — кланяясь, бормотал продавший лодку остяк.

— Крещен, что ли? — удивился Пикан, которому здешний Север был в новину. И народ отличался от суровых и замкнутых поморов. Особенно простодушны были вот эти узкоглазые люди.

— Крессеный я, как есть крессеный! — радостно закивал остяк и показал Пикану крохотный медный крестик. — Самсонка, поп, крестил. Знас Самсонку? Загнал в реку, покрицал маленько. «Крессены», — сказал.

— Простая душа, — улыбнулся Пикан и подарил охотнику нож. — Бери. На промысле пригодится.

— Пригодится, спаси бок. Нозык сыбко хоросый. И селовек ты хоросый. Вот пызык, возьми бабе на воротник.

— Не надо, оставь. Вещь дорогая.

— Тогда и нозык не надо, — обиделся остяк. — Тозе весь дорогая.

— Ну, будь по-твоему, — уступил Пикан и забрал с собой пыжик. — Дом-то твой далеко ли?

— Два дня плыть. Мозэт, три. Айда ко мне в гости. И ты айда, — пригласил он Спирю, одарив его кисетом с бисерными узорами.

Спиря счастливо затыкал, стукнул охотника по спине. Пожалуй, перестарался. Остяк, видно, не раз битый, согнулся от удара, закрыл руками лицо.

— Не бойся, — сказал Пикан ласково. — Он тебе друг. Сказал бы о том, да слов не хватает.

— А, латно, — опять заулыбался остяк и снова пригласил их в гости. — Гуляйте пока. Стретимся.

— Ладно, встретимся.

В хлебном ряду — мука ржаная, пшеничная, зерно всех видов, крупы на всякий вкус. Тут же пирожки, шаньги, лепешки, квас, мед, сбитень. Дальше — винные лавки, здесь людно, весело, много мух. Кто-то уж покорился вину, рухнул наземь. Через него переступают порой, без умысла выплеснув остатки, обливают вином. Облизнувшись во сне, питух сгонит надоевшую муху, перевернется на другой бок и продолжает храпеть.

А базар кишит людьми, разномастны они, разноплеменны. Вот прямой и важный, словно к доске спиною привязан, вышагивает англичанин. Глаза холодные, губы узкие. Говорит сквозь зубы, кривится. Обошел пьяного, процедил презрительно:

— Дикари! Вшивцы!

— Бедный, ошень бедный страна! Но богатства ее неисчислимы, — отозвался спутник его, добродушный, румяный толстяк в лиловом камзоле. Говорил отрывисто, уминая горячий пирог с маком. — Задохнется она под туком плодов своих.

— Не задохнется, выгребем! На то есть Европа. В Европе — Англия, — без стеснения, громко говорил по-русски англичанин, выказывая русским дикарям все свое презрение. — Я открою здесь фабрику. Я привезу сюда… — Он испуганно взвизгнул.

Спиря подле игрушек зазевался, выпустил цепочку. Орлан воспользовался этим, взлетел, ударив крылом англичанина. Тот, пережив испуг, выстрелил. На Спирю брызнула птичья кровь.

— Ааа! — юродивый в ужасе закрыл руками лицо, упал наземь и застонал, словно выстрелили в него. Привязался к птице, которой от простой души доказывал, что незачем рваться в небо. «Я вот хожу по земле, и в полет меня не тянет…» Орлан глядел на него сердито, протестующе клекотал, тряс крыльями. И взлетел, улучив миг, но в голову ударила злая пуля. Он бился в крови на земле, а крылья еще стремились в полет. Умер орлан в полете…

Заложив пистолет за пояс, англичанин невозмутимо прошествовал мимо, пытаясь найти ненадолго утерянную нить разговора.

— Так вот, я утверждаю… хррр, — вместо слов, умело и ловко составленных, раздался хрип, хряск. Чьи-то жесткие, сильные пальцы сдавили узкое горло. Глаза вылупились, напряглись шейные позвонки, и мистер, словно тряпичная кукла, свесился из Спириных рук. Его толстый приятель с недожеванным пирожком во рту икал и испуганно таращился на Спирю и на Пикана.

— Пусти ты! Пусти! — разжимал Пикан закостеневшие пальцы юродивого.

Спиря безумно мотал головою, плакал и не выпускал ненавистной глотки.

— Пусти! Человека загубишь…

— Он птичку мою убил! — бормотал Спиря. Пикан с огромным трудом расцепил его схваченные судорогой пальцы. Кадык англичанина шевельнулся. Изо рта пошла кровь. Он был еще жив, и толстяк, наконец выплюнув пирог, стал приводить его в чувство.

— Он птичку убил, — жаловался окружающим Спиря и указывал на хрипевшего иностранца.

— Недодавил, жалко, — сказал кто-то. — Шныряют здесь сволочи. Чего вынюхивают?

Голос показался знакомым. Пикан оглянулся и встретился взглядом с Красноперовым.

— А, ты! — ликующе воскликнул таможенник, приказав казакам, его сопровождавшим: — Возьмите его!

— Прочь! Я владыкою послан! — отбрасывая казаков, сказал Пикан.

Казаки, отряхнувшись, накинулись снова, но рядом стоял Спиря, да и народ торговый посматривал на таможенника угрюмо.

— Пошли в управу. Слышь ты? — визгливо требовал Красноперов, вести силой, однако, не отважился. И казаки стояли в растерянности.