И все же не так уж трудно разыскать хотя бы Верку, разузнать у нее о Маше.

— Искали. Как сквозь землю провалилась. А потом с картежником с тем связались…

— Ты играл в карты?!

— Играл Леня. Я рядом стоял.

— Продулись, конечно? — Пинелли толкнул Митю в бок: мол, не выдавай, но от Бармы это не скроешь. — Ладно, — сказал, посмеявшись над картежниками. — Горевать на пеньке и зайцы умеют. Надо Машу искать.

Снова торкнулись в бывший дом Кирши — их не впустили. Из ограды выскочили четверо вооруженных татар, замахали кинжалами.

— Нам бы хозяина вашего, — настойчиво твердил Барма, но кроме угроз ничего от татар не услышал. Во дворе бесновались на цепях три сиплоголосых волкодава. Сюда просто так не прорвешься.

— Ладно, я им петушка подпущу, — скрипнул зубами Митя.

— Маша-то, из огня не воскреснет, — остудил его Барма. — Тебе, Леня, о красном петухе говорить грешно. Строить собирался…

— И построю, — закипятился Пинелли. — Я не такой город построю, не подлый, не бессердечный! В нем будут жить светлые, добрые люди.

— Кукушка прокуковала, а яйцо не снесла. Давайте к Веруньке наведаемся.

У Верки в доме ералаш. Пьяна тетка, бельмоватая, вся в оспинах баба, и Верка пьяна.

— Прости, Тим-мушка, — мычала она, тяжело ворочая слова. — Гуляю. Сам не захотел в жены взять…

— Что ж ты наделала, птаха, а? — пожалел неразумную девку Барма.

— Гони их отсель! — закричала старая потаскуха. — Гони, к нам хахали скоро нагрянут.

— Тим-мушка! Сердешный ты мой!

— Гони, сказано! Нищие! Мы богатых устерегем!

Барма вывел бабу в кладовку, задвинул дверь на защелку. Верку макнул головой в кадку с водой. Вытерев слезы ей, прикрикнул:

— Ну будет, будет! Сам в доле твоей повинен.

— Не повинен, не-ет, я захотела. Не пови-ине-ен! — мотая мокрою головой, опять завыла Верка. — Так судьба моя обозначена. По теткиным стопам идти, видно.

— А ты сверни, иди с нами. Где Маша, знаешь?

— Не-ету ее! Сгинула подруженька! Татарин порушил. — Верка вынула из сундука цветной, даренный Митей полушалок. — Велела тебе передать, — сказала: моряку.

Митя пятился от нее к порогу, бормоча невнятно:

— Пожгу, пожгу!

Выскочив на улицу, кинулся прочь, не разбирая пути. Барма не останавливал его, бежал следом, потом подвел его к кабаку. Надо вытряхнуть горе, поесть-попить.

День за столом просидели. Пили мало и говорили мало. Но хозяину заплатили щедро, словно гуляли напропалую.

— Спаси вас бог, — благодарил целовальник, заподозривший их в недобром. — Спаси вас бог, а я не выдам..

Висели звезды в ночи, густо, крупно. Одна, выше большого ковша, мерцала, то удаляясь, то приближаясь. Мите казалось, — глядит на него душа Машина, светлая, тихая. Неотмщенная душа.

— Скорей, скорей! — закричал он и кинулся к татарскому дому.

— Погоди ты! — едва перехватил его Барма. — Тут надо с оглядкой.

Днем, взяв Киршу, обошел все подворье, спросил, как лучше пробраться внутрь.

— В задней ограде можно плаху вынуть. Сам ночами так хаживал.

— Что ж, вынем, — кивнул Барма и велел кинуть волкодавам отравленного мяса. Сроду собак не убивал. Тут решился. Уходил — нутро выворачивало, словно убил невинного человека.

Во дворе Киршином сонно, тихо. В малухе, где обитают сторожа, тлеет огонек. Барма тенью проник в ограду, припер дверь колом.

Кирше наказал:

— Когда разгорится — этих выпустишь. Люди подневольные.

— Ага, я их выпущу. — Нырнув через лаз, Кирша сунул в пробой малухи занозу, стал добывать огонь. С трех других сторон поджигали Пинелли и братья. Дом был добротный, из ядреного смолья и хоть взялся не сразу, но пылал с треском.

— Ну, теперь ноги в руки, — сказал Барма. За оградой уж вспомнил: — Сторожей-то выпустил?

— Огонь выпустит.

— Э, нет! Греха на душу не возьму. Одно — Шакиров, другое — эти.

Он снова проник в ограду, отворил малуху, из которой ломились испуганные сторожа.

— Там бачка, бачка! — бормотал старший, едва не сбивший с ног Барму. Барма понял: в доме Шакиров.

— А, бачка! — подставил ногу сторожу, кинувшемуся к дому, пригрозил слугам: — Ступайте прочь! Живо, живо!

Ночью, посреди бушующего огня, зубастый, черный от копоти, он казался сторожам человеком с того света. Давя и толкая друг друга, они кинулись в пролом. Там их встречали в кулаки ямщик, Пинелли и Митя.

— За Машу! Это вам за Машу, — бормотал Митя, щедро рассыпая удары.

— Ну, братко, — посчитав лежавших, усмехнулся Барма. — Ты тут постарался!

— За Машу!..

Меншиков с двумя офицерами гнал к Дарье Борисовне.

— Он там! Он у нее, этот шут! — распаляя себя, кричал он. В гневе топнул ногою по ноге Михайлы Першина, сидевшего напротив. Тот, одолевая боль, усмехнулся:

— Глаз потерял в бою, без ноги тут могу остаться.

— Тты! Молчи! — Кулак светлейшего взметнулся над офицером — не задел, нехотя опустился на колено. — Ладно, — дрожа и отщелкивая зубами, сказал князь примирительно. — Не держи на меня сердца. Ищи, как велено было. Найдешь — озолочу!

— Нашел бы. По службе был услан, — оправдываясь, пробормотал Першин.

Стареющий князь лишь повел бровью, проворчал: «Я в твои годы две, а то и три службы зараз исполнял».

— Буду усерден! Живот положу!

Меншиков зыркнул на него налитыми кровью глазами, нахохлился и более ничего не сказал. У дома, не дожидаясь, пока станут кони, выскочил первым. Офицеры последовали за ним: один справа, другой слева, два пса, два верных служаки, не уступавшие в стати все еще видному собой светлейшему. Статен князь, но могучее здоровье его ослабло. Очень уж щедро тратил себя: пиры, войны, женщины… Волос из головы полез клочьями, заиндевел. Видно, подступил предел, у которого следует оглянуться, поберечь себя. Для последней и, может, главной битвы. Не оступиться бы — все потеряешь. И голову тоже. Позором покроется светлейшее имя. А сколько сил, сколько ума и времени было отдано исполнению честолюбивых замыслов! Какая нужна была изобретательность, чтобы простому безграмотному парнишке взобраться на головокружительную вершину. Не упасть с нее — вот что важно. Качалась вершина, из-под ног ускользала, но чуткая нога вновь находила опору, князь балансировал, но не падал. Подчас и женщины помогали, царица сама, много обязанная ловкому царедворцу. Ее жизнь, ее честь тоже на волоске висели. Монс, немец проклятый, оказался болтливым. Александр Данилович подсказал государю: «Руби любодею голову!» Царицу ж упредил: «Матушка, претерпеть тебе много придется. Не урони слезу случайно — с головой упадет!» Катерина поняла с полуслова. За долгие годы мно-огому подле царя научилась, хотя ведь тоже на трон поднялась из грязи. Умна, хитра, осторожна! Поняла и глазом не повела, когда голова любовника покатилась к ее ногам. Это и обмануло царя. Монс, осознавший перед гибелью, как дорого обойдется каждое его слово, вел себя достойно. Умер без воплей, но в глазах был кроткий упрек… и — улыбка: «А все-таки она была моей!» Только царица поняла ее смысл. Петр мог лишь догадываться. Меншиков молчал. Чуял он в ту минуту, что дни самодержца сочтены. Думал, раньше помрет Петр Алексеевич, а тот жил и все чаще бросал на своего фаворита недобрые взгляды. Проживи царь еще полгода — несдобровать бы светлейшему. Да только ли ему! Многие, очень многие, вознесенные Петром люди молили ему скорой смерти. Когда пришла она — облегченно перекрестились, вздохнули во всю грудь.

Ах, Катерина, Катерина! Как хороша, как беспокойна была наша молодость! Ты многих переменила. Я тоже знал многих. Прошлое отболело, новая боль оцарапала сердце — княжна Юшкова. Разум от нее помутился. «Моя! Возьму!» — через три ступеньки прыгая на резное крыльцо, сквозь зубы твердил светлейший. Сердце то замирало, то колотилось все вбок и вниз почему-то. Князь удерживал сердце рукою, поднимал его выше. Оно снова опускалось и пухло.

— Вот они где, голуби! — прокричал князь с порога, сбив ставшего на пути дворецкого. — Взять! — от ткнул пальцем в Пиканов, в Киршу, в Пинелли. Эти ничем перед ним не провинились, да не все ли равно: одним больше, одним меньше.