Борис ввел меня в комнату, стены и потолок которой были выкрашены голубой краской цвета утреннего моря, вдоль стен в два яруса расположены койки; и называлось это помещение не комнатой, а каютой.

— Сегодня идет эвакуация в Камышевой бухте, — сказал Борис, — завтра будет последняя эвакуация отсюда, с нашей пристани. Ложись отдохни на этой койке.

Я его перебила:

— Борис, давай все же возьмем Женю. Можно ведь отвезти его к твоему дяде в Казахстан. Пошли кого-нибудь за ним!

— Я и хотел тебе сказать, — ответил Борис, — что сейчас отправлю за ним краснофлотца.

Вошедший в это время капитан Цветков из дивизиона береговой обороны попросил привести и Наташу.

Я осталась одна, легла на койку и уставилась глазами в потолок. Как рваные мрачные тучи, гонимые осенним ветром, проносились обрывки мыслей, я не могла их собрать вместе и не могла еще ясно ничего осознать, кроме одного: произошла страшная, непоправимая катастрофа, брошены черной ночью под скалами старики-родители… О, какая это была пытка!

Не выдержав душевной боли, я застонала и всхлипнула. Потом снова обратила свой взгляд к потолку, и мрачные мысли опять возникали откуда-то из пустоты и уходили в пустоту.

Иногда забегал ко мне муж.

— У нас осталось три снаряда, — говорил Борис, — все подготовлено к взрыву, мы выпустим их по врагу и взорвем батарею.

Часа в четыре ночи краснофлотец привел маленького Женю, а Наташу отвели на правый командный пост, где находился друг ее погибшего мужа — капитан Цветков. Жениных вещей краснофлотец не принес, так как не мог ждать, пока бабушка их соберет. Женя был оживлен, почти весел, его десятилетнее сердце воспринимало все происшедшее, как занимательное приключение.

— Ложитесь, засните, — сказал Борис, — и я тоже попробую немного вздремнуть, я давно уже не спал, меня просто валит с ног.

Я видела, что Борис истерзан нравственно и физически.

Борис и Женя заснули, а я лежала с открытыми глазами и спать не могла. Через полчаса Борис поднялся, подошел к моей койке, нагнулся и поцеловал меня в губы. Это был наш последний поцелуй.

Затем пришли прачки, и мы отправились бродить по батарее.

Приоткрыв дверь в одну из комнат, я увидела там капитана Матушенко.

— У меня осталось всего пятнадцать снарядов, — говорил он какому-то майору, — я выпустил их прямой наводкой и начал отступать.

В другой комнате я встретила командира бригады морской пехоты полковника Горпищенко. Его армейская форма была залита кровью. Раненый в бедро, он держался молодцом. Только через два года я узнала, что Горпищенко удалось добраться до Кавказа, но позднее во время нашего наступления он был убит.

Позади себя я услышала, как кто-то сказал охрипшим голосом:

— Из бригады морпехоты Потапова…

Я обернулась и увидела сидящего на ящике краснофлотца в армейской форме и бескозырке, сдвинутой на затылок. Голова и правая рука были у него перевязаны грязными бинтами с алыми пятнами свежей крови, у ног лежал автомат. Его окружили моряки нашей батареи, он что-то рассказывал. Я подошла ближе.

— Немцы высадили десант с Северной стороны, — говорил он, — мы медленно отступали, защищая Суздальскую гору. Нас окружали, а боеприпас кончался.

Скоро пулеметчики, прикрывавшие отход, стали отбиваться гранатами. Потом прекратились взрывы и раздались крики: «Рус, сдавайся!» Мы все видели, как наши пулеметчики подпускали немцев почти вплотную к себе, завлекали их на поле, где были вкопаны противотанковые мины. Думали, гады, живыми в плен матросов взять, да не тут-то было! Немцы подбежали, а пулеметчики все поле в воздух подняли, сами взорвались и фрицев за собой потянули…

— А вот они, — раненый кивнул в сторону морских пехотинцев, примостившихся в углу, — держали круговую оборону на Сапун-горе. Мы штыками прорвались к ним. Счета я, конечно, не вел тем снарядам, что падали на горе, но могу сказать, что не было и метра земли, где бы не взорвался снаряд. Потом мы прорвались к Малахову кургану и встретили там свою часть…

Слушая, я смотрела в угол, где сидели морские пехотинцы, никак не реагировавшие на слова рассказчика. Разрезая ветчину финскими ножами, они делали бутерброды с белым хлебом и с жадностью их поедали. Почти у всех были перевязки, но один из них сидел, прислонившись к стене, и ничего ни ел, только часто подносил к губам флягу с водой. Сквозь разорванную тельняшку виднелась забинтованная грудь. То один, то другой из товарищей протягивал ему бутерброд, но он отрицательно качал головой и снова брался за флягу. Остальные тоже много пили воды, видно, их всех мучила неутолимая жажда.

Как бы отвечая на мои мысли, раненый потаповец, задыхаясь, сказал:

— Я вот тоже пять фляг выпил… а напиться не могу… Дрались мы и без воды и без еды… Немцы заняли водопровод, а колодцев в тех местах нет… солнце палит… даже горло промочить нечем…

Я вернулась в каюту первой башни. Вскоре пришел Борис со своими товарищами. Среди них был старшина Лысенко, переведенный после второго штурма с 30-й батареи на 35-ю. У него мы были в гостях перед войной на майском празднике, когда над 30-й батареей разносились слова песни: «Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой».

Борис принес шампанское, хлеб, ветчину и шоколад. Он сделал несколько бутербродов и заставил меня и Женю есть. Налил и стакан шампанского.

— На, Женечка, пей, только осторожно. Немного выпить хорошо, но кто сейчас хлебнет лишнее, — предупредил Борис, — тот погибнет. Помни об этом!

Я молча слушала разговоры, которые, закусывая, вели его друзья.

Говорили о гибели 30-й, беспокоились о том, что с 18-й батареи до сих пор никого нет. Я слышала рассказ о командире артдивизиона капитане Постоеве, попавшем в окружение на командном пункте вместе со своими разведчиками и вызвавшими на себя огонь всех батарей дивизиона. Постоев и разведчики были ранены, но пробились к своим.

Рассказывали, что бойцы и командиры других батарей поступали так же — занимали круговую оборону, дрались до последней пули и последней гранаты, вызывали на себя свой артогонь, пробивались штыками или погибали.

Не получая больше ни снарядов, ни продовольствия, ни воды, части Приморской армии и батальоны морской пехоты медленно отступали, защищая каждый метр севастопольской земли, имея лишь пули да штыки против артиллерии, авиации, танков…

Но немногие километры, отделявшие линию нашей обороны от города, достались гитлеровцам дорогой ценой, заставили многих из них смешать свои кости с полуистлевшими костями англичан, французов и турок, штурмовавших Севастополь в прошлом веке.

Прощание с мужем

С рассветом началась бомбежка батареи. Бомбили до темноты. Слышались глухие удары о землю, с потолка сыпалась краска. Казалось, что находишься в каюте корабля, когда огромная океанская волна обрушивается на палубу и сотрясает судно.

Немцам удалось пробить массив батареи в двух местах. Рассказывали о том, что глыбами обрушившегося бетона завален какой-то отсек, где находились политрук Коротков и другие моряки. Никто не знал, погребены ли они заживо или убиты, сдвинуть тонны бетона и земли было невозможно. Сильно контузило командира батареи капитана Лещенко и помощника комбата старшего лейтенанта Вадима Ротенберга.

Стало известно, что в три часа дня город был полностью занят гитлеровцами и отдельные автоматчики уже проникли на мыс Херсонес. Части морской пехоты и Приморской армии отступили и заняли круговую оборону у 35-й батареи. Дальше было море.

Всех, у кого были автоматы и патроны, послали наверх — обороняться. Бориса решили оставить для взрыва батареи.

В этот день 35-я стреляла учебными болванками по своему городку, занятому немцами. Больше стрелять было нечем.

Явился на батарею начальник водокачки старшина Гайдачук.

— Ночью, — рассказывал он, — немцы заняли лесок за нижней водокачкой. Мы стреляли из окон домов городка. Немцы подтащили огнеметы, подожгли дома.