Мы были разражены в прах этим нечаянным извержением каменной учености горного чиновника. Мой приятель Шпурцманн слушал его в настоящем остолбенении; и когда Иван Антонович кончил свою жестокую диссертацию, он только произнес длинное в поларшина: Ja!!![25] Я стал насвистывать мою любимую арию:
Обербергпробирмейстер 7-го класса немедленно вынул из кармана свои инструменты и начал ломать наши иероглифы, говоря, что ему очень приятно найти здесь этот негодный, изменнический, бессовестный минерал, ибо у нас, в России, даже в Петербурге, доселе не было никаких образцов сталагмита живописного, за присылку которых он, несомненно, получит по команде лестную благодарность. Во время этой работы мы с доктором философии Шпурцманном, оба разочарованные очень неприятным образом, стояли в двух противоположных концах пещеры и страшно смотрели в глаза друг другу, не смея взаимно сближаться, чтобы в первом порыве гнева, негодования, досады по неосторожности не проглотить один другого.
— Барон?.. — сказал он.
— Что такое?.. — сказал я.
— Как же вы переводили эти иероглифы?
— Я переводил их по Шампольону: всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, или ни фигура, ни буква, а простое украшение почерка. Ежели смысл не выходит по буквам, то…
— И слушать не хочу такой теории чтения!.. — воскликнул натуралист. — Это насмешка над здравым смыслом. Вы меня обманули!
— Милостивый государь! не говорите мне этого. Напротив, вы меня обманули. Кто из нас первый сказал, что это иероглифы?.. Кто состряпал теорию для объяснения того, каким образом египетские иероглифы зашли на Медвежий Остров?.. По милости вашей, я даром просидел шесть дней на лесах, потерял время и труд, перевел с таким тщанием то, что не стоило даже внимания…
— Я сказал, что это иероглифы потому, что вы вскружили мне голову своим Шампольоном, — возразил доктор.
— А я увидел в них полную историю потопа потому, что вы вскружили мне голову своими теориями о великих переворотах земного шара, — возразил я.
— Но желал бы я знать, — примолвил он, — каким образом вывели вы смысл, переводя простую игру природы!
На что, естественным образом, отвечал я доктору:
— Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит, по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!
— Так и быть! — воскликнул доктор. — Но я скажу вам откровенно, что, когда вы диктовали мне свой перевод, я не верил вам ни одного слова. Я тотчас приметил, что в вашей сказке кроется пропасть невероятностей, несообразностей…
— Однако ж вы восхищались ими, пока они подтверждали вашу теорию, — подхватил я.
— Я?.. — вскричал доктор. — Отнюдь нет!
— А кто прибавил к тексту моего перевода разные пояснения и выноски?.. — спросил я гневно. — Вы, милостивый государь мой, даже хотели предложить гофрата Шимшика в ископаемые почетные члены Геттингенского университета.
— Барон!.. не угодно ли табачку!
— Я табаку не нюхаю.
— По крайней мере, отдайте мне ваш перевод: он писан весь моею рукою.
— Не отдам. Я его напечатаю, и с вашими примечаниями.
— Фуй, барон!.. — сказал Шпурцманн с неподражаемою важностью. — Подобного рода шутки не водятся между такими известными, как мы, учеными.
На другой день мы оставили Медвежий Остров и возвратились в устье Лены, а оттуда в Якутск. Плавание наше было самое несчастливое: мы претерпели сильную бурю и все время бились с льдинами, покрывавшими море и Лену. Я отморозил себе нос.
Отделавшись от Шпурцманна, я поклялся не предпринимать более ученых путешествий.
Владимир Одоевский
ОДОЕВСКИЙ ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ (1803 или 1804–1869 гг.) — писатель, журналист, философ, музыковед, педагог, общественный деятель.
В 1816 году поступил в Московский университетский благородный пансион — одно из лучших учебных заведений России, в котором в разное время учились Жуковский, Грибоедов, Лермонтов, Чаадаев и многие другие выдающиеся деятели русской культуры. Первые литературные опыты Одоевского публикуются в пансионском журнале «Каллиопа».
По выходе в 1822 году из пансиона (он окончил его в числе первых) Одоевский участвует в заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», постоянно посещает литературный кружок поэта и переводчика С. Е. Раича, вместе с поэтом Д. В. Веневитиновым становится во главе только что организованного «Общества любомудрия», занимавшегося преимущественно изучением немецкой философии. Тогда же имя молодого писателя появляется в московских журналах. Эти годы отмечены дружбой с двоюродным братом, поэтом-декабристом А. И. Одоевским, с Грибоедовым, Кюхельбекером.
В 1824–1825 годах совместно с Кюхельбекером Одоевский издает альманах «Мнемозина», который имел успех как у читателей, так и у критиков: горячо поддержал его К. Рылеев, с похвалой отзовется о нем впоследствии Белинский. «Там были неведомые до того взгляды на философию и словесность, — писал один из современников, — …это был первый смелый удар старым теориям, нанесенный рукою неопытной, но тем не менее удар меткий…»
В 30-е годы Одоевский активно сотрудничает в пушкинском «Современнике», альманахе А. А. Дельвига «Северные цветы», других изданиях, где публикует свои статьи на разнообразные темы, дидактические и романтические повести, сказки, повести светские, две из которых: «Княжну Мими» и «Княжну Зизи» высоко оценил Белинский. В это время он работает и над значительнейшим своим сочинением, «произведением уникальным по мысли, по характеру композиции, по жанровой своей природе», говоря словами современного ученого, — романом «Русские ночи» (опубликован полностью в 1844 г.).
В 40-е годы Одоевский вместе с А. П. Заблоцким-Десятовским издает журнал «Сельское чтение», названный Белинским образцом «народного чтения». Со второй половины этого десятилетия он постепенно отходит от литературных занятий, обращается к научной и педагогической работе, общественной и служебной деятельности. С 1846 года служит помощником директора Публичной библиотеки и директором Румянцевского музея.
В 1867 году Одоевский пишет в ответ на статью И. С. Тургенева «Довольно» свой исполненный социального и научного оптимизма очерк «Не довольно», в котором пытается опровергнуть пессимистические выводы представителя новой культурной эпохи. Он словно выполнял при этом завет Кюхельбекера, писавшего ему из ссылки в 1845 году:
«Ты, наш; тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной».
Два дни в жизни земного шара{192}
У графини Б. было много гостей; была полночь, на свечах нагорело, и жар разговоров ослабевал с уменьшающимся светом: уже девушки перетолковали обо всех нарядах к будущему балу, мужчины пересказали друг другу обо всех городских новостях, молодые дамы перебрали по очереди всех своих знакомых, старые предсказали судьбу нескольких свадеб; игроки рассчитались между собой и, присоединившись к обществу, несколько оживили его рассказами о насмешках судьбы, произвели несколько улыбок, несколько вздохов, но скоро и этот предмет истощился. Хозяйка, очень сведущая в светском языке, на котором молчание переводится скукою, употребляла все силы, чтобы расшевелить болтливость усталых гостей своих; но тщетны были бы все ее усилия, если бы нечаянно не взглянула она в окно. К счастью, тогда комета шаталась по звездному небу и заставляла астрономов вычислять, журналистов объявлять, простолюдинов предсказывать, всех вообще толковать о себе. Но никто из всех этих господ не был ей столько обязан, как графиня Б., в это время: в одно мгновение, по милости графини, комета соскочила с горизонта прямо в гостиную, пробралась сквозь неимоверное количество шляп и чепчиков — и была встречена также неимоверным количеством разных толкований, и смешных и печальных. Одни в самом деле боялись, чтобы эта комета не напроказила, другие, смеясь, уверяли, что она предзнаменует такую-то свадьбу, такой-то развод и проч. и проч.