Как дорого слышать в эту минуту слова утешения от товарищей по неволе. Многих уже нет в живых. Старший брат Петр в тюремной больнице. Сошел с ума от пыток Тювякин, от голода лежат пластом Минеев и Ковальский. Да и сам Михаил чувствует, как слабеют его силы.

— Когда же это кончится?

— Не падай духом, — слышится стук Виктора. — Свобода близка, — повторяет он. Михаил, прислушиваясь к стуку, смотрит на луч солнца, который, проникнув в полутемную камеру, как бы вбирает в себя миллиарды пылинок.

Проходит час. В соседней одиночке слышны шаги. Виктор все время ходит, сколько же можно пройти за день?

Исхудалое бледное лицо заросло бородой. Кто бы узнал теперь в нем прежнего, жизнерадостного студента? Все прошло, как сон. И горячие студенческие сходки, задушевные беседы с Русаковым, встречи с Андреем, Ниной… При воспоминании о девушке Виктор остановился среди камеры и, зажав виски руками, весь отдался мучительным думам.

«Нина… — глаза Словцова стали влажны от слез. Подошел к тюремному окну и долго смотрел на яркую полоску света. — Нина, родная, где ты?»… — Чувствуя, как тяжелые спазмы вновь давят горло, Виктор закрыл лицо руками.

«Минутная слабость… пройдет… — шептал он и выпрямился. — Мы будем жить! Бороться за новый, солнечный мир!»

В морозный день февраля Виктора вызвали в контрразведку. Проходя по тюремному коридору, он крикнул в волчок камеры Новгородцева:

— Прощай, Михаил. Привет товарищам!

Сильный рывок конвоира оторвал его от волчка. Михаил отчаянно забарабанил в дверь.

— Товарищ Словцов! — донеслось до Виктора. — Това… — последние слова были заглушены яростной руганью надзирателей, сбежавшихся на шум, поднятый Новгородцевым. Михаил понял, что слышит последний раз голос Виктора.

Словцова повели на допрос.

После ряда формальностей следователь контрразведки, щеголеватый офицер, спросил:

— Я вижу, что вы интеллигентный человек… что может быть у вас общего с большевиками?

— Это мое дело, — сухо ответил Виктор.

Помолчав, офицер продолжал:

— Мы дадим вам возможность искупить вину. Допустим, вы поступите добровольцем в нашу армию, мы направляем вас в офицерскую школу, и перед вами открывается блестящее будущее.

— Благодарю вас, — усмехнулся Виктор, — свои политические убеждения я не меняю.

— Подумайте, я дам вам достаточный срок для размышлений. Кстати, может быть, вы припомните имена челябинских коммунистов. Мы знаем, что одно время вы были в аппарате губкома РКП(б).

— Нет, для роли провокатора я не гожусь, — с достоинством ответил Словцов.

— Как бы вам не пришлось об этом пожалеть! — следователь нажал кнопку звонка.

— Отведите в камеру номер три, — приказал он появившемуся в дверях егерю, показывая взглядом на Виктора.

Втолкнув Словцова с помощью второго егеря в каменный мешок, часовой закрыл тяжелую железную дверь на засов. Виктор сделал попытку встать во весь рост, но низкий свод камеры как бы давил его книзу.

Сидеть можно было, только упираясь лбом в дверь. Словцов в отчаянии забарабанил кулаками о железо. В коридоре попрежнему слышались мерные шаги часового. Через час ослабевший Виктор впал в полузабытье.

Утром загремел засов, и Словцов вывалился через открытую дверь лицом на пол. Так продолжалось дня два. Виктору казалось, что он начинает сходить с ума. На третий день его поместили в обычную камеру.

Глава 20

В середине зимы 1918 года Нина Дробышева, приехавшая в Зауралье по заданию подпольного комитета, была арестована колчаковской разведкой. Под усиленным конвоем ее, избитую, отправили в Челябинск, бросили в одиночную камеру сырого подвала контрразведки.

Стоял полдень. Через маленькое оконце камеры пробивался скупой луч солнца, он осветил лежавшую на полу узницу, и медленно пополз по ослизлой стене одиночки.

Девушка очнулась и, сделав попытку подняться, закусила губу от боли, по телу пробежала мелкая дрожь. В подвале было сыро и холодно. Дотянувшись рукой до стены, она с трудом приподнялась на колени и ползком добралась до железной кровати. Уткнувшись лицом в грязный тюфяк, закрыла глаза.

…Над городом опускалась ночь. В коридоре слышались мерные шаги часового и порой скрип засова. Что-то холодное, противное, быстро перебирая лапками, пробежало по груди девушки и скрылось под кроватью.

«Крысы!» — она в страхе подобрала ноги и прислонилась спиной к стене.

На полу камеры с писком метались крысы, они прыгали на кровать и вновь скрывались. Нина поспешно закрыла ноги тюфяком и, съежившись, села в углу.

Это была новая пытка контрразведчиков. Они надеялись, что Дробышева начнет колотить в дверь, просить пощады. Но в камере было тихо, и встревоженный часовой припал к волчку.

Заключенная сидела в углу, подперев голову рукой. Ее глаза, устремленные в темноту, лихорадочно блестели.

Крысы продолжали возню. Загремел засов, и яркий свет фонаря осветил камеру.

— Дробышева, выходите! — Дежурный контрразведки пропустил вперед себя девушку и, вынув из кобуры наган, направил-дуло в спину заключенной.

Поднявшись этажом выше, он указал на дверь начальника контрразведки Госпинаса.

Перешагнув порог, ослепленная ярким светом ламп, девушка зажмурилась, но снова открыв глаза, в ужасе прижалась к косяку: на полу, недалеко от дивана, лежал Виктор. Одежда на нем была порвана, спина была исполосована нагайками. Правый глаз, под которым виднелся огромный синяк, был закрыт.

На диване сидел следователь контрразведки Гирш. Рядом с ним лежала окровавленная нагайка с прилипшим к ней пучком человеческих волос.

У стола, заложив по привычке руки за спину, стоял Госпинас. Зеленый свет абажура падал на его испитое, с глубокими впадинами глаз лицо, напоминавшее маску мертвеца.

Госпинас уставил немигающие глаза на девушку и, кивнув головой в сторону лежавшего Словцова, спросил:

— Узнаете?

Нина не ответила.

— Чистая работа? Как вам нравится наш гранд-отель? — Глаза Госпинаса прищурились. — Правда, там есть маленькое неудобство — крысы, но, к сожалению, они сегодня, сыты и, видимо, вас беспокоили мало?

— Что вы хотите от меня? — вяло спросила Дробышева.

— Пардон, несколько минут терпения, — глаза Госпинаса сузились, как у кошки. — Поручик Гирш, — повернулся он к сидевшему на диване офицеру, — вы невежливы, предложите даме место.

Гирш вскочил, кривляясь, шаркнул ногой.

— Бон суар, мадемуазель. Комман ву репозе-ву?[5] — спросил он по-французски и, хлопнув нагайкой по голенищу сапога, улыбнулся.

Не ответив, Нина тихо опустилась на колени перед Виктором, поправила его волосы и долго смотрела на измученное лицо.

— Трогательная идиллия, — прошипел Госпинас и крикнул свирепо: — Стать к дверям! Вы не в партийном комитете!

Девушка бережно опустила голову Словцова на пол. Лежавший сделал слабое движение рукой и открыл здоровый глаз.

— Начнем, господа, — обратился Госпинас к офицерам.

Те подошли ближе к столу.

— Я последний раз спрашиваю, Словцов, намерены вы изменить свои взгляды и итти добровольцем в армию? — слегка барабаня пальцами по столу, спросил Госпинас.

— Нет, — послышался ответ.

— Намерены вы сказать имена челябинских коммунистов?

— Нет.

— Так. А вы, Дробышева? Все еще упорствуете?

— Место типографии я не скажу, своих товарищей не выдам, — твердо произнесла Нина.

— Что ж, придется к вам обоим применять один метод развязывания языка… Раздеть большевичку! — крикнул Госпинас офицерам. — Яхонтов, держать Словцова! Гирш, за работу.

Госпинас рванул Нину от Виктора, вцепился в ворот кофточки. Нина услышала треск ткани и, оттолкнувшись, прикрыла руками грудь. Гирш взмахнул нагайкой.

— Словцов, имена коммунистов, и Дробышева будет на свободе!

Защищая лицо от ударов, девушка крикнула:

— Виктор!

Словцов бился в руках державших его офицеров. Казалось непонятным, откуда бралась сила у этого хрупкого на вид человека. Наконец ему удалось вырваться, и он бросился на Гирша.