— Хлебозаготовки эти… они… конечно… озлобляют мужика. Да. Справному-то хозяину от хлебозаготовок этих хоть в петлю… — осторожно выбирая слова, говорил Лука Иванович.

— В петлю! Лучше скажите вы — как хлеб не везти? — перебивал его Селиверст.

— Как же не повезёшь? Заставят.

— А не везти — и всё! — резко взмахивал рукою Селиверст. Но идти на такие крайности немного находилось желающих в Крутихе. Лука отлично понимал это и осаживал Селивёрста. Генка прислушивался к тому, что говорил умный и, как ему казалось, добрый старик Лука Иванович.

— Читал я в газете, — начинал Лука. — Они, видишь, заводы будут строить, воздвигать. Вот и нужен им хлеб-то наш. Заводы-то небось не прокормят. Железо — оно железо и есть. Его не угрызешь. А хлебец-то мяконький… Пойдут на уступочки!

— Петля нам, петля! Доведут нас! Не уступочек ждать, а подыматься надо! — горячился Селиверст.

— Если, конечно, власть не спохватится и по-другому не повернёт… — многозначительно поглаживал бородку; Лука.

Генка вместе со всеми слушал эти откровения. Но у него было своё. Ему казалось, что при помощи этих взрослых, серьёзных людей он добьётся заветной цели. Только бы ему сделаться полным хозяином на старой усадьбе Волковых! Он бы женился на кочкинской девке. Не стал бы больше занимать деньги у Селивёрста, а, пожалуй, сам бы дал ему… Да что! Уж тогда бы он развернулся!

Но всё вышло иначе. Оказалось, что Селиверст его только поманил. Давая ему деньги, Карманов на него рассчитывал..

Однажды на сборище у Селивёрста было упомянуто имя Дмитрия Мотылькова.

— Мотыльков — самый вредный человек у нас в Крутихе, — говорил сквозь зубы Селиверст. — Сапожков и все другие делают то, что он велит… Убрать его надо!

Все сразу замолчали, как только Селиверст произнёс эти слова. А Генку обуял страх, потому что Селиверст пристально поглядел на него…

Теперь это же имя гонит его прочь из Крутихи. Ему ни за что нельзя встречаться с Селивёрстом Кармановым. Если же он с ним встретится, тогда… Генка боялся об этом подумать.

У него уже пропала охота ликовать по поводу своей ловкости и потешаться про себя над оставшимися в Крутихе милиционерами. Усталый и не уверенный в том, что идёт правильной дорогой, Генка угрюмо оглядывал степь. Ночь близилась к концу, перед рассветом стало как будто темнее. По низине задымился вихрь, закружились снежинки, треснуло, зазвенело что-то в ближнем овраге. Но это были обычные звуки холодной предвесенней ночи, и Генка к ним уже успел привыкнуть. О близости леса уже можно было судить по кустарникам, росшим на невысоких холмах и по краям оврагов. Вдруг совсем близко раздался протяжный и тоскливый волчий вон. Генка застыл неподвижно, вглядываясь в темноту. Он слыхал, что волков много в Скворцовском заказнике, отсюда они распространяются по всей округе. Генка неуверенно сделал шаг вперёд и сразу же увидел зверя.

Волк сидел на дороге. Один. Тощий, ледащий. Генка топнул на него. Боясь громко кричать, зашипел, замахал руками. Зверь отскочил и снова сел, ощеривая клыки. Генка снова наступал. Зверь опять отскакивал. Сколько времени это продолжалось, Генка не замечал. Пот заливал ему глаза, пар клубился вокруг его головы, дыхание вырывалось со свистом. Генке надо было часто махать руками, приседать, делать устрашающие движения. А волк всё отскакивал в сторону, чуть поодаль садился, выжидающе следил за человеком. Наконец, подняв морду кверху, он завыл. И тотчас же ему; откликнулись другие волки; Генке показалось, что они были совсем близко. Он затравленно огляделся. Уже бледнела, становясь прозрачной, узкая луна на посветлевшем небе. Угасали звёзды. Наступало утро. Рядом чернел лес — это мог быть только Скворцовский заказник. Генка ступил от дороги в сторону и побежал. Волк перестал выть и скакнул за ним…

Генка, добежав до лесной опушки, бросился к высокой сучковатой берёзе и полез на неё. Пальцы срывались, страх сковывал движения. Но ему удалось ухватиться за сук, подтянуться. Волк, подбежав к берёзе, поднял морду кверху и завыл. Генка, сидя на дереве, видел, как на его призыв начали сбегаться волки. «Они меня загрызут, или я замёрзну тут», — в тоске думал Генка. Стоило ему уходить из Крутихи, чтобы здесь, в этом лесу, попасть к волкам! Сперва, когда Генка влез на берёзу, ему было жарко. Но скоро зубы у него застучали от холода. «Пропаду, пропаду», — упал он совсем духом.

Волки, сбежавшись, сидели поодаль, потом начали кружиться. Генка ясно видел с берёзы их широкие кверху и узкие книзу морды, горящие глаза. На загривках по желтоватой шерсти шли чёрные ворсины.

Как большие поджарые собаки, непривычные человеческому глазу, волки вдруг вытянулись в цепочку и понеслись скачками друг за другом. «Да это же свадьба! Волчья свадьба!» — пришло в голову Генке. Он увидел волчицу. Она шла впереди, делая большие прыжки, менее крупная, чем другие волки, почти без загривка на толстой круглой шее, менее поджарая, с вытянутым хвостом. Позади стаи подпрыгивал тощий волк. Он был меньше других, но тянулся за всеми, бежал. Вот волчица круто повернула в сторону, сделала несколько прыжков и оказалась в хвосте стаи. Тощий неловко подбежал к ней, она огрызнулась на него, показав клыки. В тот же миг всё смешалось. Рычанье, визг, тучи поднятого снега — вся стая набросилась на одного. Волчица отбежала в сторону… А от тощего только клочья летели. Это было так страшно, что Генка закричал.

Луч красного солнца, диск которого выполз из-за холмов, позолотил вершины деревьев, скользнул по лицу; Генки и зажёг снега. Ясно осветилась просёлочная дорога, по которой Генка шёл ночью. До неё было рукой подать.

«Вот как глупо погибать приходится!» — с тоской подумал Генка. Вдруг в утреннем морозном воздухе глухо прозвучал выстрел. Волки порснули в разные стороны. Генка от неожиданности свалился с дерева.

Из леса появился мужик с ружьём. У него была черножелтая борода, зоркие глаза охотника. Богатырская осанка, широкие развёрнутые плечи, на ногах — унты; мягкая эта обувь хороша для ходьбы по снегам.

Мужик внимательно оглядел место недавнего пиршества зверей — ошмётки мяса, клочья шерсти, красные пятна на снегу. Затем подошёл к Генке, посмотрел на него, на берёзу.

— Не высоко сидел, не убился? — усмехнулся он. — Вот так штука, я волков гоняю, а волки тебя, значит? Ишь куда загнали… Ну, хорошо, что забрался. Сейчас ведь февраль, у них самые свадьбы. Вокруг волчицы — вся карусель. Куда она бросится, туда же за ней и волки. На кого огрызнётся, того и рвут… Вот была бы тебе, парень, жара, если бы они на тебя кинулись!.

Охотник говорил всё это, словно давая Генке возможность прийти в себя.

— Ишь, своего разорвали. Подранок мой был. Ослаб. А они слабого, раненого в клочки рвут. Один против всех, все на одного… Волчье братство!..

Генка молчал. Затем спросил — далеко ли до Тарасовки.

— Близко, — ответил охотник. — По этой дороге пойдёшь. А каким случаем ты в Тарасовку?

— Сестра у меня там.

— Ага, — сказал охотник. — Чья же такая?

— Мариша.

— Мариша? Это Якимовская, што ль? — спросил охотник.

Генке ничего не оставалось больше делать, как подтвердить. Якимовская — что это было, фамилия или прозвище, Генка не знал.

Охотник вывел его на дорогу…

В Тарасовке — деревушке из полутора десятков домов — Генке какая-то девчонка, выбежавшая за ограду, показала, где живёт Мариша Якимовская. Тут он и сам многое вспомнил. Подслеповатая, но разбитная баба Мариша оказалась вдовой и шинкаркой. Несмотря на ранний час, в полутёмной её избёнке сидели подвыпившие лесники. Их в заповеднике служило человек десять. Жили они в Тарасовке. Неподалёку стоял барак, где лесники помещались. Там же была и контора лесоохраны.

Мариша сразу узнала Генку: она его помнила подростком. Расспрашивала о Платоне, слезливо вздыхала, упоминала каких-то родственников. Генка сказал ей, что не поладил с братом, решил уйти — подыскать себе работу на новом месте, зажить самостоятельно.

— Давай к нам! — услышав это, заорали подвыпившие лесники. — А то вон ка станции скоро будет работа: лес возят, чего-то строить собираются!..