— Мать-то береги, она одна у тебя. Береги её…

Юноша смотрел на неё затуманенными от слёз глазами.

Григорий оглядел негустую толпу. Стояли кучкой с ружьями мужики и среди них — Иннокентий Плужников, Тимофей Селезнёв, Ефим Полозков. Григорий думал, что теперь он особенно на виду у всех и не должен показывать слабости. Он подошёл к свеженасыпанному холмику, встал ка одно колено, снял шапку, поклонился молча. Так же молча надел шапку и пошёл впереди всех. За ним, переговариваясь, врассыпную потянулись в деревню мужики, бабы. Жену Мотылькова вели под руки.

И здесь не обошлось без Селивёрста. Улучив минуту, он вдруг подошёл к вдове и сказал:

— Так-то вот, убили мужика через политику. Пахал бы себе да сеял — и был бы жив… Не сиротил бы тебя с детьми!

И быстро отошёл, зло покосившись на Григория и кучку коммунистов…

Но ещё большую провокацию подпустил он, когда снимали с него допрос.

— Это что же, всех что ли нас заарестуете теперь?

— Кого это всех? — испытующе посмотрел на него милиционер.

— Самостоятельных мужиков… Всю деревню!

— За что же всю-то деревню?

— За то, что предлог есть.

— Это на что ты намекаешь?

— На то, о чём вся деревня говорит, а не я один, — отозвался он. — Может, его нарочно свои стукнули, чтобы закричать: «Наших бьют!»

— Ты мне за всю деревню не говори! — не вытерпел милиционер. — За себя отвечай!

— Хорошо, буду только за себя…

На допросах Селиверст держался дерзко. Показал, что действительно виновен в незаконном хранении оружия. И при этом утверждал, что оружие взял с собой, потому что боялся.

— Как бы и меня по дороге тоже кто-нибудь не подстрелил… Потому и вооружён был. Мы красные партизаны, у нас врагов много!

Селиверст продолжал настаивать на том, что ехал тогда в падь проверить, не потравлено ли в самом деле у него сено.

— Мне сказали, что вроде бы чужой скот около моих зародов ходил.

— Кто сказал?

— Никула.

Третьяков это подтвердил.

— А револьвер что ж, он у меня лично завоёванный, — продолжал свои показания Селиверст. Он сидел на лавке в сельсовете и смотрел на милиционера прищуренными глазами. — С колчаковского офицера я него снял, револьвер-то. С убитого. Значит, завоёванный и есть…

— А вот мы тебе покажем, какой завоёванный! — ярился милиционер. — Судить будем за незаконное хранение оружия!

— Воля ваша, — пожал плечами Селиверст.

— Арестуем!

— Пожалуйста.

Больше от него ничего не добились.

Григорий был в ярости.

— Свои убили?! Вот ведь куда метнул. Так, мол, не могли с зажиточными управиться, а теперь есть предлог всех их заарестовать — вот какую подлость выдумал! Но ведь это самая настоящая кулацкая провокация! Ясно!

Однако не так легко было эту провокацию раскрыть. Убежал из-под ареста предполагаемый убийца Генка Волков. Но он ли был убийцей? Григорий Сапожков, Тимофей Селезнёв, Иннокентий Плужников, равно как Селиверст Карманов и вызванный свидетелем брат Селивёрста Карп, — все эти различные между собою люди дружно показывали, что убийцей мог стать Генка Волков. Только объяснения у них были разные. Карманов Карп, Лука Иванович и ещё два мужика, что бывали у Карманова на сборищах, показывали на Генку потому, что хотели всё дело представить так, будто Генка «по дурости», из одного своего злого нрава мог застрелить Мотылькова. Утверждая это, они хотели снять всякую ответственность прежде всего с себя. Григорий же Сапожков, Иннокентий Плужников и другие свидетели, убеждённые, что причастен к этому делу не один только Генка, указывали на Селивёрста и на тех, кто был с ним, как на людей, злая воля которых направляла руку убийцы.

А Селиверст, ехидно щурясь, «наводил тень на плетень»:

— Убил-то Генка, ясно. А почему его прятал Веретенников, соображаете? Родственничек Гришки? Вот у них и спросите, куда они его спрятали… Не нам, зажиточным, выгоден этот шум-гром… Не нам! Сапожков хочет этим воспользоваться, чтобы нашего брата искоренить и нашим имуществом воспользоваться… Только, смотрите, выгодно ли это государству? А то получится, что семь коров тощих поедят семь коров тучных и сами не станут толще… Как по священному писанию…

А Егор Веретенников на всех допросах упрямо долбил одно и то же — что Генка невиновен. Своими показаниями Веретенников навлёк на себя гнев и той и другой стороны. Карманову невыгодно было, чтобы оказалась отвергнутой версия о виновности Генки. В этом случае встал бы вопрос о том, кто же подлинный убийца. Платон Волков и тот показал, что Генка отъявленный негодяй и что Генке ничего не стоит убить человека. С другой стороны, Григорий Сапожков, Иннокентий Плужников, Тимофей Селезнёв с подозрительностью относились к показаниям Егора Веретенникова в защиту Генки. На каком основании Тамочкин отказывается признавать виновность Генки? Чтобы выгородить себя? Егора, несомненно, арестовали бы, если бы на пятые сутки после начала следствия в кочкинскую волостную милицию не пришли два местных жителя — люди как будто положительные. Они услыхали, что Генке Волкову грозит тяжкое наказание, но, не зная ещё о его побеге, сообщили, что видели Волкова в Кочкине с утра и в течение первой половины того дня, когда произошло убийство. Это показание людей посторонних, заинтересованных лишь в том только, чтобы помочь следствию установить истину, меняло всё дело. Подвергалась сомнению версия, согласно которой вся тяжесть обвинения ложилась целиком на сбежавшего Генку.

После того, как это случилось, из-под ареста под расписку о невыезде был выпущен Селиверст Карманов.

Карманов пришёл из Кочкина в Крутиху пешком. После нескольких пасмурных дней вновь засияло солнце. Снег с дороги начинал сходить, земля на завалинках и на солнечном припёке уже просыхала. Так и чувствовалось, что ещё немного — и наступит время, когда можно будет запрягать застоявшихся коней в плуги.

Селиверст Карманов шёл по улице Крутихи, обходя лужи на дороге, выбирая сухие места. Был он в чёрном романовском полушубке, баранья шапка, сдвинутая на затылок, открывала широкий белый лоб в капельках пота.

Навстречу Селивёрсту, увидав его, поспешил со своей усадьбы Платон Волков. Платону не терпелось узнать что-нибудь о Генке. «Может, его уже изловили?» — думал он.

— Здравствуй, Селиверст Филиппыч! — сказал Платон и чуть притронулся рукой к старой, потёртой шапке.

— Здорово, Платон, — ответил Карманов. — Как живёшь-можешь?

Они остановились на дороге напротив дома Волковых. Где-то сзади прилепилась избёнка Никулы Третьякова… Селиверст стоял лицом к лицу с Платоном, который, словно больной, держался рукой за грудь, разговаривая, кривился. Селиверст толковать с Платоном долго не собирался. Его раздражала самая фигура Волкова, на одутловатом лице которого застыло выражение притворной печали. Платон же, остановив Карманова и поздоровавшись с ним, не знал, с чего начать расспросы. Поэтому на вопрос Селивёрста о том, как живёт он, Платон склонил голову набок, развёл руками, как бы говоря этим: вот тут он весь, и хвалиться нечем, Селиверст по-своему понял этот жест.

— Не узнаю я тебя, Платон Васильевич. Шибко тихий ты стал. А тут драться надо. Бить! Коммунисты под нас мину подводят, а мы молчим?

— Кого бить-то? — сделал вид, что не понял, о чём идёт речь, Платон.

— Всех! — выкрикнул Карманов.

После этого слова, подчёркнутого резким взмахом руки, Селиверст ругался озлобленно, грубо. Платону была неприятна ругань, но он молчал.

— Всех! Всех! — шумел Селиверст. Прищуренные глаза его смотрели холодно, жёстко. — Да что! — переменил он тон и махнул рукой с презрением. — Так нам и надо! Щиплют нас, а мы молчим. Скоро нас не только ощиплют — палкой проткнут, на огне зажарят, да и сожрут. А мы молчать будем!

— Да что же делать-то? — не удержался Платон.

— Бить! Брать, хватать их… Слушай! Я бы этих партийцев, комячеешников… Гришку! — Лицо Селивёрста исказилось.