На шум прибежали было и дети, но, не найдя ничего интересного, ушли к воротам школы. Но и там ничего необычного не было. Оба учителя куда-то ушли, старый сторож, красноносый У, мыл посуду в дверях флигеля. Он стряпал для учителей, и он же гонгом созывал односельчан на собрания. В конце концов дети собрались на площадке перед школой и запели песню, которой их только сегодня научил товарищ Ху Ли-гун: «Эй, пахари, сплотитесь…»

Детскому хору стали вторить старики, прежде молча посматривавшие по сторонам, сидя на корточках под деревом с длинными трубками в зубах.

Появились и женщины. На главную улицу вышла старуха, мать фронтовика, и уселась на камень. Ее не извещали о собрании, но она узнала сама и пришла послушать, о чем будут говорить.

Когда ее сын Гу Чан-шэн ушел в солдаты, деревенские власти, считая ее хозяйство середняцким, выдали ей только два доу зерна. Но она и знать не хотела о том, какое у нее хозяйство — середняцкое или бедняцкое.

— Раз у меня сын в солдатах, деревня должна обо мне заботиться. Обещали два даня, а дали только два доу. Распоряжаются какой-то Чжан Юй-минь, Чжао Дэ-лу! Только собственную корысть соблюдают, а старую вдову, мать фронтовика, оставляют без помощи.

Никто на нее не обращал внимания, и она сидела, надув губы, видимо, готовясь к новой атаке. Мимо нее прошла группа девушек и молодых женщин; они оживленно болтали между собой, грызя фруктовые косточки. Мать Гу Чан-шэна окликнула одну из девушек:

— Хайни, у вас сегодня собрание? Можно и мне послушать, ведь мой сын фронтовик!

— Конечно, можно, если будет собрание. Но я еще не знаю, состоится ли оно. Мы идем к председательнице Женского союза, у нее узнаем.

Ради торжественного дня Хэйни надела платье из фабричной ткани — синее в белых цветах, высоко зачесала волосы. Не задерживаясь возле старухи, она побежала догонять подруг.

Мать Гу Чан-шэна злобно плюнула ему вслед; особенно возмутили ее розовые чулки Хэйни:

— Тьфу, глаза бы не глядели! Все мы были молоды, но вы от этой свободы просто стыд потеряли.

Девушки вышли на западную окраину.

Они были из той группы женской молодежи, которая посещала школу и охотно принимала участие в общественной работе. Хотя бо́льшая часть их принадлежала к довольно зажиточным семьям, тем не менее они интересовались новыми порядками, которые вводили коммунисты.

Узнав, что вечером состоится собрание женщин, они радостно зашумели и тут же во время урока стали договариваться о месте встречи. Но вот уже поужинали, стемнело, а на собрание их все не звали. Девушки, пошумев, решили сами все узнать у Дун Гуй-хуа. Болтая и смеясь, они незаметно дошли до ее ворот. Ни одна из них не решалась войти во двор первой, каждая толкала вперед другую. Наконец, Хэйни крикнула:

— Тетушка Дун!

Не дожидаясь ответа, девушки гурьбой ввалились в комнату. Там сидело семь-восемь женщин, кое-кто с грудными детьми. Они вели оживленный разговор, но при виде новых гостей замолчали, с недоумением оглядывая пришедших.

— В чем дело? — холодно спросила Дун Гуй-хуа, даже не предложив им присесть.

— Тетушка Дун! — уверенно и бойко начала Хэйни. — Мы пришли узнать: будет ли сегодня собрание?

— О каком собрании вы говорите? — спросила Чжоу Юэ-ин, жена пастуха, сверкая своими продолговатыми глазами. — Сегодня собрание бедняков!

Последнее слово она произнесла с особым ударением, неприязненно поглядывая на пришедших.

— Мы спрашиваем не о крестьянском собрании, — уже растерянно, хотя все так же приветливо улыбаясь, сказала Хэйни, — а о нашем, о женском собрании.

— О нашем, женском собрании? — с холодной усмешкой переспросила маленькая женщина, сидевшая в углу.

— Идем, Хэйни! Вот не ожидали, что нас здесь так встретят, — сказала одна из девушек.

Дун Гуй-хуа вышла вслед за девушками и взяла Хэйни за руку. Она вспомнила, как горячо и добросовестно Хэйни преподает в школе, никогда не пропуская занятий. С ней самой Хэйни всегда держит себя по-родственному: ухаживает, когда Дун Гуй-хуа заболевает, варит ей рис, дарит румяна, цветные нитки, материю на туфли. Ли Чан и тот находит, что Хэйни — хорошая девушка. И Дун Гуй-хуа стало жаль ее.

— Не обижайся, Хэйни, сегодня у нас не будет собрания. Когда оно состоится, мы тебя позовем. Это хорошо, что вы все интересуетесь собраниями, ведь среди нас еще так много темных женщин.

Хэйни вздохнула, склонив голову набок, словно побежденный в бою петух, и пошла к выходу.

— Не посидишь ли немного, Хэйни? — из вежливости предложила хозяйка дома. — Прости, я не буду тебя провожать.

Стоя в дверях, Дун Гуй-хуа поглядела вслед стайке девушек с Хэйни во главе. «Девушка совсем неплохая, только дядя ее негодяй. Но разве можно за него винить племянницу», — думала Дун Гуй-хуа про себя.

Как бы угадав ее мысли, в комнате заговорили все разом:

— Уж эти… О! Ясно, они пришли сюда выведывать!

Дун Гуй-хуа стала торопить женщин:

— Пошли, пошли на собрание! Нельзя не идти. Вот дадут беднякам землю, и мы, женщины, получим свою долю. Как же нам не идти? Надо узнать точно, как будут делить землю. Дело это наше, крестьянское. Идемте!

— Идем, — первой отозвалась жена пастуха и, подняв тонкие брови, засмеялась:

— Ненавижу эту стаю лисиц. Путаются здесь, словно оборотни. Всегда сыты, делать им нечего, вот и гуляют целыми днями.

Чжоу Юэ-ин — худенькая женщина, с длинным лицом, тонкими бровями и продолговатыми узкими глазами — была хороша собой. Она умела ласково улыбаться, но, случалось, смеялась — и очень зло. Мужу ее было уже под пятьдесят. Не имея земли, он вынужден был ради заработка пойти в пастухи.

Обычно он приходил домой раз в три дня, а иногда не показывался по неделям и более. И тогда она встречала мужа далеко не ласково: не мыла котла, не разводила огня и даже остатки еды убирала подальше. Доставая из мешка цзиня два гречневой муки или шэн[24] бобов, он рассказывал, чья овца окотилась, умалчивая, однако, о том, что нескольких овец утащил волк. Он лишь сетовал, что собака его стала стара, что надо бы найти другую, которая бы сторожила лучше. Потом принимался мечтать о будущем: он уйдет из пастухов, возьмет в аренду несколько му земли и посеет пшеницу. Если урожай будет хороший, им хватит на жизнь и не придется покупать зерно за деньги, когда оно так сильно подорожало.

Если его молодая и красивая жена начинала жаловаться и ворчать, он принимался сам растапливать печь; тогда она уходила во двор, и оттуда неслись ее пронзительные причитания:

— И за какие только грехи в предшествующей жизни меня выдали замуж за этого старого нищего чорта! Круглый год даже тени его не видишь! Скорее бы конец этой проклятой жизни!

Она бранилась до тех пор, пока пастух не приходил в ярость. Тогда он скручивал ее, словно овцу, втаскивал в дом и нещадно колотил, не переставая приговаривать:

— Ну и тварь! Всю жизнь трудился, чтобы собрать двадцать овец и отдать их за тебя! А ты еще смеешь ругаться! Я беден? Стар? Ах ты негодная! Может быть, ты с молодым путаешься, когда меня дома нет?

Жена долго рыдала, чувствуя себя несчастной и обиженной, но понемногу успокаивалась и начинала хозяйничать: замешивала гречневую муку, готовила клецки, а он сидел у огня, покуривая и поглаживая свою козлиную бородку. Постепенно в ней просыпалась жалость, она с горечью думала о том, каким тяжелым трудом он добывает свой хлеб. Пока тепло — еще ничего, но в непогоду, когда наступают холода… Ветер ли, дождь ли, а он в горах перегоняет стадо, ищет пастбища, защищенные места, разбивает под открытым небом палатку, и там, на полыни, под тонким одеялом, коротает ночи. И за целый год такого труда на его долю достается немного зерна да пара ягнят или материя на одежду. А ведь он уже не молод. Все мечтает вернуться на землю, но где взять эту землю?..

Всякий раз, как он приходил, она искала предлога пошуметь, а после стычки становилась приветливой, жалела его. Тогда старик смягчался; оба, как молодожены, не могли наглядеться друг на друга. На следующий день она провожала его, садилась у деревенской стены и глядела ему вслед, пока он не исчезал из виду. И опять оставалась одна.