Но и самые изумительные и чудесные приключения должны быть сообщены с толком, с расстановкой, по порядку.

Итак, дело в том, что моему превосходному начальнику, полковнику Невиллу, издателю «Старз энд страйпс» в Риме, пришла замечательная идея послать меня в Германию в качестве специального корреспондента («special correspondent»). 2 мая сдались немецкие войска в Италии; спустя три дня, 5-го, я отправился, сопровождаемый дельным и добродушным фотографом по фамилии Тьюксбери. (Это он сделал фотографии нашего дома, которые я прилагаю к этому письму.)

Добирались мы в джипе, Тьюксбери, естественно, за рулем, ибо водить машину я все еще не могу. Это была прекрасная поездка, настоящее весенне-каникулярное путешествие: из Рима во Флоренцию и дальше, через Болонью и Верону, Больцано. Чем больше мы приближались к Альпам, тем чаще становились встречи с немецкими солдатами, причем речь шла не о чем-то вроде отколовшихся маленьких групп или отдельных индивидов, но о вполне невредимых, хорошо оснащенных, достаточно сильных войсковых подразделениях под компетентным надзором немецких офицеров. Ни следа паники или мятежа! Если под Сталинградом, в Тунисе, а также во Франции вермахт претерпел морально-военный коллапс, здесь, в Италии, о подобном вряд ли можно говорить. Армия маршала Кессельринга, которая так долго перекрывала нам путь к равнине По, производит все еще грозное впечатление — «непобедимой на поле битвы», как имели обыкновение говорить немцы после своего прошлого разгрома с характерной заносчивостью. Эта заносчивость и на сей раз опять остается непоколебимой.

Хотя и в самой Германии можно слышать теперь много подавленных речей; поражение слишком вопиюще: его признают, отрицается еще лишь собственная вина. Не таковы «ландзеры» в Северной Италии и южном Тироле! Те считают крушение Германии трюком и чуть ли не ожидают бок о бок с нами маршировать в Москву.

«Немцы и англо-американцы связаны друг с другом», — уверял меня довольно видный главарь СС в одном лагере для пленных, недалеко от Тренто. (Эти формирования СС единственные, которые, по крайней мере в принципе, нами интернируются, тогда как все прочие немецкие полки, частично еще вооруженные, совершенно беспрепятственно тянутся своим путем.) «А почему мы связаны? — риторически спросил главарь, чтобы затем с триумфом ответить: — Потому что мы одна раса: ясное дело! Немцы и англо-американцы имеют нордическую кровь и нордическую культуру, в противоположность русским, не обладающим вообще никакой культурой. Я ведь сам был там, я знаю наверняка. Русские не моются, у русского нет семейной жизни. Бескультурье сплошное! Образование? Дисциплина? Дух? У русского отсутствуют! И этот варвар хочет господствовать над Европой! Вам, англо-американцам, это так же мало подходит, как и нам. Но так как русский якобы ваш союзник, вот и напридумывали чепухи. Наше поражение — ха-ха-ха! Шутка! Все заранее оговорено! На следующей неделе все начнется заново, мы, немцы, с американцами против большевиков! Геббельс всегда знал, что так оно и будет. Хитрец наш Геббельс! Вы же ведь не верите, что он действительно мертв? Сплошные гнусные небылицы! Русская пропаганда! А что касается фюрера… — Здесь разбойничий атаман приглушил свой голос до таинственного шепота. — Уж тут-то нет ни малейшего сомнения: Гитлер жив! Ясное дело!» Во взгляде его увлажненная задушевность смешивалась с холодным коварством — не очень приятная комбинация, довольно часто встречающаяся у нацистов.

Слух, что Адольф Гитлер еще жив и где-то держится «наготове», обсуждается повсюду. Большинство немцев, даже и те, кто вроде бы всегда были против «фюрера», кажется, совершенно серьезно воспринимают эту сказку. «Гитлер мертв?» Снова и снова задаю я вопрос, и реакция всегда одинакова: хитроватое подмигивание, смущенное пожимание плечами. Только один-единственный, Герман Геринг, ответил мне ясным, твердым «да». Но об этом позже.

Вечером 7 мая мы прибыли в Инсбрук, темные улочки которого казались жутковато пустынными. В семь часов комендантский час, как объяснила нам американская военная полиция; ни один гражданский не смеет появляться на улице без особого разрешения. Тем более оживленный вид имел город следующим утром. Освобожденным или покоренным был город? В Австрии так уж точно этого не знали. Нашим войскам не разрешено «брататься» с населением, из чего можно заключить, что сюда мы тоже, как и в Германию, пришли как победители — не как «освободители». Несмотря на это, настроение в Инсбруке я нашел многообещающе возбужденным, правда с оттенком несколько лихорадочно-бурной праздничности. Мы едва двигались в нашем джипе, столь забиты были дороги. Местные граждане, сельский народ в живописном наряде, эвакуированные из всех местностей «Великой Германии», освобожденные узники из концентрационных лагерей и освобожденные принудительные рабочие: поляки, итальянцы, русские, голландцы, французы — все кишело вперемешку, шумело, ругалось, смеялось, болтало на многочисленных наречиях, хотело справок, штурмовало беспомощных солдат абсурдными вопросами и просьбами. Целью и центром хаотического блуждания масс был так называемый «ландхаус»[402], где несколько сбитых с толку австрийских чиновников, в свою очередь под присмотром столь же сконфуженных американских офицеров, отчаянно старались поддерживать в действии что-то вроде административного аппарата. Временный шеф этого чрезвычайного временного управленческого учреждения, еще довольно молодой, симпатично крепкий и интеллигентный человек по имени д-р Карл Грубер, принимал нас среди неразберихи, которую я едва ли выдержал бы хоть один час. Бодрому же Груберу шум и беспорядок казались нипочем. С полной юмора невозмутимостью и спокойным авторитетом он дирижировал толпой возбужденных секретарш, отпускал просителей, подписывал документы, пробегал глазами телеграммы, унимал истеричных коллег. Между всеми этими обязанностями он еще находил время дать сфотографировать себя Тьюксбери и сообщить кое-что мне об австрийском движении сопротивления. Инсбрукское «résistance»[403], которым руководил Грубер, судя по всему, в последние дни совершило прямо-таки значительное. Очень наглядно, с энтузиазмом, но ни разу не прихвастнув, поведал бывший подпольщик-борец о различных опасных приключениях: как он однажды уже почти попал в лапы гестапо, но в последний момент все-таки снова ускользнул, и как целая немецкая дивизия, где-то в Альпах, трусливо сдалась маленькому отряду плохо вооруженных тирольцев.

Он понравился мне, этот Грубер. Никогда не подумаешь, что он принадлежит к католическо-консервативной партии. Неужели с недавних пор клерикалы выглядят так, жилисто высокие и загорелые, спортивные, веселые, отважные и цивилизованные одновременно? Это было бы приятным новшеством.

Из Инсбрука мы поехали дальше, в Берхтесгаден. Толчея союзнических войск, преимущественно французов, и «displaced persons»[404] всякой национальности была там еще плотнее, также и еще шумнее, карнавально дикой необузданности. Многочисленные пьяные бросались в глаза особенно развязными манерами; вино, которым они таким образом себя веселили, досталось им из погреба Гитлера. В течение двух дней «Бергхоф» систематически грабили наши солдаты и полиция; это, должно быть, была разбойно-победная оргия великолепно-опустошительного размаха. К сожалению, мы с другом Тьюксбери прибыли слишком поздно, чтобы в этом еще поучаствовать. Мы нашли знаменитую усадьбу под более чем избыточной охраной военной полиции. После бомб, уже ранее принесших страшные разрушения, здесь добросовестно посвирепствовали грабители. Растрескавшиеся стены и обугленные балки, глубокие воронки, полные мусора и пепла, поломанная мебель, черепки и грязь, груда развалин. Больше тут уже ничего нет. В руинах главного здания еще угадывалась структура огромного окна, которым хозяин дома должен был особенно гордиться. Здесь он имел обыкновение любоваться со своими гостями, своими подхалимами и жертвами видом на альпийскую панораму. Панорама все еще впечатляюща; но безобразные останки «Бергхофа» мешают прекрасной картине. Разнообразные строения для гостей, прислуги, журналистов и чинов гестапо, вилла Мартина Бормана, павильон Геринга — сплошь черные пещеры, черные груды: грязные пятна и памятники позора на в остальном чистом ландшафте. От всего мощного комплекса, который был раньше замком радостей Гитлера и надежной крепостью, относительно неповрежденным остался лишь боковой флигель, да и тот выгорел и разграблен. Сине-бело-красный флаг украшает испорченную крышу. Трехцветный!