И все-таки в класс надо идти: от командования эскадрильей его никто не отстранял и за бой он тоже несет ответственность, а Сташенкову особенно доверять нельзя, горячая голова, самонадеянный, может бед натворить…
Николай вошел в класс, когда Сташенков заканчивал последние указания. Узнав, что он решил разделить группу надвое и заход на цель для удара и высадки десанта осуществить с двух сторон, посоветовал:
— Лучше не распылять силы — управлять экипажами будет легче.
Сташенков саркастически усмехнулся:
— Знаете, товарищ майор, почему любовью занимаются только ночью? Чтобы советчиков было меньше…
7
Сташенков отобрал лучших летчиков эскадрильи, с которыми летал не раз, знал их технику пилотирования, умение стрелять, твердость характера — капитанов Тарасенкова и Мазепова, уже побывавших в подобных переделках, Занудина и Сарафанова, молодых пилотов, но настойчивых, смекалистых, дорожащих своим авторитетом и товарищеской дружбой, — на таких можно положиться, в сложной ситуации не бросят.
Отряд разделил на две группы: первую, состоящую из двух Ми-24 — вертолетов огневой поддержки — и одного Ми-8 — вертолета десантирования с 15 десантниками на борту, на котором летел сам. Вторую группу, состоящую из двух Ми-8 с 30 десантниками, вел капитан Тарасенков.
Группы шли недалеко друг от друга. Не доходя до горы Трехгорбой, первая набирала высоту и уходила влево, чтобы обойти Двугорбую с севера, вторая продолжала идти вдоль долины, прикрываясь отрогами. В 11.30 и 11.31 обе группы должны нанести по душманам ракетно-бомбовый удар — группа Сташенкова с северо-востока, Тарасенкова — с северо-запада. Затем они становятся в круг, и Ми-24 уничтожают оставшиеся огневые точки, отвлекают удар на себя, а Ми-8 высаживают на террасе, что выше занятой душманами, десант и добивают остатки банды.
Сташенков не сомневался в успехе — 30 человек против такой техники и хорошо обученных солдат! Если и будут потери с его стороны — на то война…
А Громадину он здорово врезал. Стратег! Конечно, если на Трехгорбую высадить артиллерию, минометы, от душманов пыль пойдет, и никакого риска. Но прав Шипов, без риска на войне не бывает. А риск, читал он в детстве, — это трезвый расчет, это смелость; риск — это подвиг. И если ему удастся, а он постарается, пусть узнает полковник, кто достоин быть ведущим эскадрильи, пусть узнают все. И пусть попробует оправдаться Громадин, что не струсил. Песенка его будет спета.
Они летели над долиной, уже поменявшей краски: хотя холодов еще не было, листья с деревьев почти облетели, а оставшиеся поблекли, пожухли — дунь ветерок, закружатся в воздухе. И небо стало синим с редкими, похожими на коготки, перистыми облаками. В центральной полосе такие облака — предвестники теплого фронта, здесь же не поймешь, что за ними.
Впереди показалась Трехгорбая. Сташенков накренил вертолет и, увеличив «шаг-газ», повел его в набор высоты вдоль склона. Справа, почти вровень с вертолетом, поднимался изломанный хребет, то острый, как первобытный каменный тесак, то плоский, будто срезанный бульдозером специально для посадки вертолета, то с большой трещиной, которую не преодолеть десантникам и без оружия. Сташенков все подмечал, прикидывал, сравнивал. Склон Двугорбой очень походил на этот, правда, там придется снижаться вдоль восточного хребта, а они имеют различие, но душманы, вероятнее всего, обоснуются с западной стороны и будут оттуда ожидать вертолеты. Во всяком случае, нападение с обеих сторон должно осложнить им задачу отражения удара, а когда обрушится около десятка бомб и несколько сот реактивных снарядов, от переносных зенитных комплексов мало что останется. Хотя среди нагромождения валунов и скал достать каждого душмана будет непросто. Но это проблема десантников.
Чем выше забирались вертолеты, тем могучее и грознее казались горы, тем чернее зияли пропасти, провалы, расщелины; из их глубины веяло страхом: если вертолет подобьют вот над таким местом, его не приземлишь, и оттуда не выберешься…
К черту страх, выбросить из головы, думать только о том, как лучше выполнить задачу. Все будет хорошо, все кончится благополучно…
А сердце не подчинялось рассудку, частило так гулко, что казалось, слышно, как стучит оно сквозь рокот двигателей.
Трехгорбая будто бы раскололась, глубокое ущелье разделило гору надвое — на северную и южную часть. Сташенков повел вертолет вдоль ущелья. Ведомые повернули за ним. Радиостанции молчали — летели в режиме радиомолчания, чтобы не обнаружить себя преждевременно: душманы имеют самую современную радиоаппаратуру и прослушивают эфир.
Начиналась болтанка — солнце нагрело камни, и теплый воздух устремился ввысь, оттесняя холодный, сминая его, давя, отбрасывая — всюду в природе идет борьба, даже менаду невидимыми, неощутимыми частицами.
Обогнули Трехгорбую с севера, повернули на юг вдоль отрога. До цели оставалось совсем немного, и Сташенков чувствовал, как возрастает напряжение: лицо летчика-штурмана будто окаменело — сосредоточено, почти недвижимо, только ярко поблескивающие глаза зыркают слева направо, вверх, вниз — осмотрительность, отработанная до автоматизма еще с курсантской поры; ни одного звука по переговорному устройству, что так нехарактерно для экипажа: Михаил любил отпустить какую-нибудь соленую штучку для разрядки и подчиненных приучил не дремать в полете. Хотелось и на этот раз сказать что-нибудь веселенькое, но на ум ничего стоящего не приходило, и он просто спросил, стараясь придать голосу побольше бодрости:
— Как, штурман, со временем, не торопимся мы поперед батьки в пекло?
Сказал и осекся: «поперед батьки в пекло». Повеселил, называется. Но штурман понял его, отозвался с юморком:
— О’кей, командир, точно, как в аптеке. Если брат Тарасенков не подведет, мы свалимся душманам как снег на голову.
— Не подведет, мужик он строгих правил.
Гребень горы покатился вниз, вдалеке обозначилась гряда душманских гор, что лежала за Кокчей. Впереди — долина.
— Приготовиться, оружие к бою! — приказал Сташенков и стал прижимать вертолет к самому склону горы.
Стрелка высотомера побежала по окружности в обратную сторону, показывая снижение.
Отрог горы все сильнее заворачивал к востоку, на высоте около 500 метров Сташенков перевалил хребет и, снова прижимаясь к склону, повернул на запад.
Вертолеты шли вдоль долины, прикрываясь отрогами, то ныряя в низины, то взмывая над скалистыми гребешками.
У Двугорбой Сташенков взял еще правее, и кривая их полета подскочила на двести метров; пилотировать стало сложнее, он почувствовал, как запылало лицо, хотя в кабине температура не превышала двадцати градусов; но было не до этих мелочей — главное, выйти внезапно на цель.
Вдруг голову пронзает неприятная, но слишком запоздалая мысль: Громадин-то предлагал дело — не разделять группу, идти всей пятеркой правым пеленгом, впереди Ми-24, вертолеты огневой поддержки, имеющие броню, которые должны принять огонь на себя, за ними Ми-8; командиры экипажей, бортстрелки и борттехники ведут огонь, летчики-штурманы выбирают площадку для десантирования. Круг не делать, чтобы не подставлять себя под удар ни над долиной, ни с Трехгорбой, ни с противоположной стороны, где тоже могла прятаться засада, а выполнить восьмерку и ударить с обратным курсом; высаживать десант по обстоятельствам.
«А струсил ли Громадин?» — вдруг подумал он. Гнев Шипова воспринял спокойно и особых эмоций, когда боевое задание было перепоручено заместителю, не проявил.
Двугорбая надвигалась темной неровной громадой, кое-где на отвесных скалах виднелись разноцветные слои пород, а внизу зияла глубокая, петляющая то влево, то вправо расселина с тонкой речушкой.
Сташенков резко накренил вертолет и двумя клевками дал знать ведомым выйти вперед — последний поворот, за которым начинается поиск противника.
Судя по донесению, душманы оседлали Двугорбую часов двенадцать назад, значит, укрепиться и замаскироваться у них времени было предостаточно, и первыми, вероятнее всего, они увидят вертолеты и откроют огонь. А чтобы этот огонь был малоэффективен, надо не дать душманам бить прицельно — резко маневрировать и сразу же ответить на удар более мощным ударом, а для этого смотреть в оба, видеть, откуда и из какого оружия ведется огонь, выбирать и поражать наиболее опасные цели.