Итак, в результате четырехчасовых споров и торгов мы исчерпали список. Я уступил ему четырнадцать наших заключенных, шесть из которых он мог получить сразу же, а остальных через несколько месяцев. От двух он отказался, а человек двадцать я вообще попридержал на всякий случай. Вопрос о Хамиде больше не возникал. Гарриман опять уткнулся в свои записи. Воцарилось молчание.

— Я получил указание, — наконец официально произнес он, — проинформировать вас о том, что мое правительство не удовлетворено тем, как ваша сторона выполняет условия Протокола… 53-го года. Согласно Протоколу мы пользуемся правом ежегодного инспектирования вашей тюрьмы.

— На условиях взаимности, Гарриман, на условиях полной взаимности, — поспешил напомнить ему я. Протокол я знал наизусть. Стороны договаривались о беспрепятственном взаимном инспектировании мест заключения на Земле и Венере с целью проверки гуманных условий содержания заключенных. Ишь чего захотели! К своей «воспитательной» колонии Ксенг Вангбо в сердце Экваториальной Африки они не подпускали наших дипломатов даже на пушечный выстрел. Нечего и им совать нос в наши дела здесь, на Полюсе. По венерянским законам каждый заключенный имел право на отдельную койку и двадцать четыре квадратных метра площади. И это у них называется наказанием! Да у нас на Земле эдакое не снилось даже самому законопослушному потребителю. Но спорить об этом с венерянами было бесполезно. Они неизменно настаивали, чтобы при строительстве новых тюрем эти нормы неукоснительно соблюдались, несмотря на то, что тюремное начальство после сдачи тюремного здания закрывало половину камер, а остальные вновь набивало до отказа.

— Речь идет о нарушении основных гуманных принципов, — настаивал Гарриман.

Пропустив все это мимо ушей, я наконец просто рассмеялся ему в лицо. Мне даже не понадобилось напоминать ему о колонии Ксенг Вангбо. Он и без того все понял.

— Ладно, — проворчал он, хмурясь. — Теперь поговорим о рекламе. Надзиратели жалуются, что вы продолжаете нарушать договоренность.

Я устало вздохнул. Опять старые песни.

— В Протоколе, разделе 6-Ц, — решительно начал я, — реклама определена как ненавязчивая информация о новых товарах и услугах. Она никому ничего не предлагает и ничего не навязывает. Что толку предлагать то, чего все равно у вас нет, да тем более для заключенных. Реклама в тюрьме это, в сущности, своего рода дополнительная мера наказания.

Да, мы бомбардировали сознание наших заключенных информацией о том, что им действительно недоступно. Но какое Гарриману дело до этого? Увидев странный блеск в его глазах, я понял, что угодил в расставленную ловушку.

— Разумеется, — тут же дал я задний ход, — случается, что кое-кто может и перестараться, но это так, мелочи…

— Мелочи! — злорадно ухватился за слово Гарриман. — Хороши мелочи. У меня на столе лежат восемь рапортов тюремной охраны и все об одном и том же — насмотревшись вашей рекламы, заключенные пачками шлют на Землю письма своим родственникам и друзьям, требуя, чтобы им присылали Кофиест, Моки-Кок, жевательную резинку «Старзелиус»!.. Не поэтому ли вы все это включили в ассортимент благотворительных посылок?.. Мелочи!

Тут торг пошел по второму кругу, и я уже не надеялся вернуться домой хотя бы вечерним рейсом. Пререкаться, я понял, мы будем до полуночи, не меньше.

Я понял, что дал себя спровоцировать. Не иначе, он что-то собирается выторговать. А торговаться, надо отдать ему должное, он умел, и проделал это с таким остервенением и нажимом, что я уступил. Я согласился отменить всякие посылки Красного Креста, если это его устраивало. Но, кажется, не это его интересовало, ибо он тут же предложил мне другую сделку: он забудет о недозволенной рекламе, если я сокращу сроки отбывания наказания нужным ему людям.

Наконец, мы ударили по рукам. Московиц, Мак-Кастри, Блейвен, семейство Фареллов, и… Хамид к ним в придачу получат всего десять дней, да и то условно.

А в общем все прошло так, как я и рассчитывал.

После того, как Гарриман получил от меня все, что, как ему казалось, он хотел и запланировал, он был одна сплошная улыбка и гостеприимность. Он настоял на том, чтобы я ночевал у него, в его временном пристанище, как он выразился, в Полярном городе. Спал я плохо, необдуманно отказавшись от предложенной мне рюмочки на ночь, — решил не рисковать, чтобы не сболтнуть лишнего. От усталости меня могло развезти. Ночью я часто просыпался от странного, похожего на страх чувства огромности пространства вокруг меня. Эти чокнутые венеряне постоянно ведут борьбу за квадратные метры жилых площадей. Гарриман, бывая здесь лишь в командировке, один имел в своем распоряжении трехкомнатную квартиру, а бывал-то он здесь от силы дней десять в году.

Я проснулся очень рано и уже в шесть стоял в очереди на аэродроме на посадку. Впереди меня вертелся подросток в майке, разрисованной надписями: «Торгаши, убирайтесь к себе домой!» — на груди, а на спине: «Рек-бла-бла-ма!» В негодовании от этой безвкусицы я резко отвернулся и столкнулся с стоявшей за мной смуглой женщиной невысокого роста. Лицо ее показалось знакомым, где-то я уже видел ее.

— Здравствуйте, мистер Тарб, — поздоровалась она.

Так и есть — она оказалась инспектором пожарной охраны или чего-то в этом роде и не раз по служебным делам бывала в нашем посольстве.

Наши места были рядом. Я тут же заключил, что она агент венерянской тайной службы. Все венеряне, бывающие в нашем посольстве, занимаются осведомительством. Но моя соседка оказалась на редкость разговорчивой и дружелюбной, никак не похожей на своих одержимых соотечественников. Она ни словом не обмолвилась о политике, а непринужденно болтала на темы, представляющие для меня большой интерес, например, о Митци. Она видела меня и Митци в посольстве и, надо отдать должное, без труда догадалась, в каких мы отношениях. Поэтому она говорила о Митци только хорошее: красива, умна, энергична.

Я хотел во время полета выспаться как следует, но все, о чем непринужденно болтала моя попутчица, настолько близко касалось меня, что я забыл о сне. К тому времени, как наш самолет приземлился, я уже поведал ей все о себе, своих чувствах к Митци и своих планах и опасениях. Я возвращаюсь на Землю и хотел бы, чтобы Митци вернулась со мной, но она намерена продлить контракт. Я мечтаю, чтобы наши отношения превратились во что-то стабильное и постоянное, возможно, даже в брак. Я подумываю о квартирке в Большом Нью-Йорке или в Зеленой зоне, скажем, в Митфорде, и о детишках. Неплохо бы иметь одного, а то и двух… Смешно. Чем больше я болтал, тем серьезней становилась моя попутчица.

В конце концов, я сам погрустнел, прекрасно понимая, как мало верю в возможность всего этого.

Но я сразу же повеселел, как только вошел в посольство. Первым, с кем я тут же столкнулся, был Гэй Лопес, вышедший из туалета. Не иначе, он побывал в тайнике Митци. По тому, как мрачно он посмотрел на меня, проходя мимо, я понял, тревожиться мне нечего.

Когда я проник через потайную дверь туалета в святая святых нашего культурного атташе, один взгляд на Митци окончательно успокоил меня. Она с мрачным видом рылась в своей картотеке и по всему было видно, что она озабочена и раздражена. Что бы там ни произошло между этими двумя за последние две ночи, подумал я, идиллией это не назовешь.

— Мне удалось внедрить Хамида, — с ходу доложил я и наклонился, чтобы поцеловать ее. Мне это вполне удалось, но в ответ я получил лишь холодное прикосновение ее губ.

— Я была уверена, что тебе это удастся, Тенни, — со вздохом произнесла она и на переносице обозначились знакомые хмуринки. Я понимал, что ко мне они не относятся, но все же…

— Когда он приступает к работе? — спросила Митци.

— Собственно, я с ним даже не говорил. Он должен еще отсидеть дней десять. Так что через пару недель он будет на свободе.

Новость ее обрадовала, и она сделала пометку в своем блокноте. Затем, откинувшись на спинку стула, устремила взгляд в пространство.