Целый месяц стояли лагерем под стенами города. Вели переговоры с врагами. Литвины сдались бы, да Обухович с Корфом — коменданты крепости — не соглашались. Только когда им сообщили, что Радзивилл разгромлен и помощи ждать неоткуда, подняли белый флаг.

На выходящих из крепости вражеских солдат Алексей Михайлович смотрел с довольной улыбкой. Наконец-то Россия изгнала ляхов со своей земли.

Бояре, окольничие, стольники, стряпчие и дворяне поздравляли царя, подносили ему хлеб-соль. Под его ноги бросали вражеские знамена, в полон взятые полководцы шли с опущенными головами…

Смоленск снова войдет в Русское государство, станет его крепостью.

В тот же день, уже под вечер, Государь пригласил в шатер Стрешнева и сказал ему:

— Воеводой здесь тебя оставим. Приступай к своим обязанностям прямо сегодня. Орша — самая сильная западная наша крепость и опора!

Матвей Иванович нехотя встретил этот приказ, да ведь против воли царя не пойдешь. И стал он собирать для себя полк. Тикшая у себя оставил. Сотню стрельцов дал в его руки.

Глава восьмая

Дивная страна Россия — нет её землям конца и края… Во всём мире не сыщешь таких полноводных рек, таких непроходимых лесов. А уж какие зимы здесь бывают — никто и нигде больше не видывал! Ослепительный снег от горизонта до горизонта, трескучие морозы, вой волков лунными ночами, застывшие столбы дыма из печных труб над деревеньками, укутанными сугробами.

Два года уже, как Аввакум с семьей живет в Сибири. Словно две нескончаемые зимы. Куда ни глянешь — заснеженный лес и нависшее до самых крыш серое небо. Солнце редко показывает свои рыжие волосы, а день похож на ядро лесного ореха — маленький, съежившийся — не успеешь проснуться поутру, глядь, опять темнеет. Сиреневые сумерки быстро теряют краски, чернеют, словно испачканные сажей.

Аввакум часто вспоминает детство, мать, которая любила повторять: «Живем, как сычи, на краю света»… Нищее село Григорово, из которого она никогда не выезжала, было для нее местом, хуже которого уже нигде не может быть. А вот он, ее сын, где только не бывал! Волгу переплывал, моря-океаны видел, лес и камни рубил. А вот края света не видел. Только теперь, в далеком Тобольске, куда его не по своей воле выслали, нежданно-негаданно этот край нашел. Вот и сейчас, глядя в полузамерзшее окно на улицу, где тяжело дышали пухлые сугробы, всем сердцем верил, что за полоской леса на горизонте живет дьявол, сидящий верхом на морском чудо-ките, и творит зло.

Уже который день подряд кружит и воет пурга, наводя тоску и страх. Не приведи Бог оказаться сейчас в пути! Пропадешь, не выберешься. И если замерзнешь в сугробе, лишь шустрый соболь, любитель мертвечины, найдет твое тело.

На сотни верст — ни жилья, ни огонька, ни дымка! И только знающие эти места заметят приземистые, как шалаши, жилища — чумы. Там остяк или зырянин, наполнив свой живот над таганом сваренным мясом, залез с женой под оленью шкуру, и, чтобы не растерять живительное тепло, сплели воедино свои тела. Вблизи, за стеной чума, жавкает оленье стадо; у входа, растопырив уши, спят собаки; куропатки, прижавшись друг к другу, притаились в снегу, чтобы не замерзнуть. И всюду воющий, как сиротливый волк, ветер. Крещенский мороз злее ста чертей.

Аввакум слушал, как трещали углы дома, и вспоминал, вспоминал…От сильно натопленной печки пышет жаром. Пахнет кислыми щами и конопляным маслом. Аввакум сбросил свою залатанную душегрейку, из-за иконы, что в углу, вытащил гусиное перо, макнул его в чернильницу и стал писать. Мысли его бежали вперед, кружились и поднимались высоко-высоко. О пройденных годах вспоминать легко, писать тоже не трудно: шел к своей цели, хоть и тяжело, но прямо, не сворачивая. Был бит, но не сломался, не согнулся. Даст Бог, и дальше выстоит… Теперь его никто не трогает, Аввакум служит Господу не боясь. Здешний самый главный священнослужитель — архиепископ Симеон — очень редко заходит в его церковь. Да и то, чтобы выпить чарки две кагора. Хвала ему, за честного человека Аввакума посчитал: о причине его высылки даже и не спросил. Здесь, в далекой Сибири, куда ехали и плыли четыре месяца, и поныне крестятся двумя перстами, и церковные книги все старые. Новые, что выпущены Никоном, ходят лишь по одной Москве-столице. Разве Арсений Грек один Россию-матушку вниз головой поставит? Митрополиты и архиереи в далеких краях похожи на Симеона: азбуку знают — и этого им достаточно. Зато они в другом сильны. Посмотришь на облачение — всё в бисере и серебре. Крест — из чистого серебра. Наденет соболью шубу, на голову напялит кунью шапку — скажешь, что сам царь-государь идет. Жадны до богатства здешние церковнослужители!

Что ни говори, а Сибирь — особое место! Не только морозами, снегами да пушниной славится. Народ здесь особенный: лихой, разгульный, свободный. Сегодня карманы деньгами полны, завтра, смотришь, и последние штаны продал мужик. И всё заново начинает. Без сожаления.

За два года Аввакум привык к здешним порядкам. Словно в Тобольске родился. Живя в тайге, сам в медведя превратишься… Гусиное перо поднял над носом, задумался. По Москве сейчас катаются на санях, ряженые ходят, при свечах гадают. В Крещенье какое счастье выпадет тебе — с тем и на весь год останешься.

Здесь же, в далекой Сибири, в гаданья не верят. Здесь бог — бескрайняя тайга. Она кормит, одевает, хранит и наказывает. С ней шутки плохи. Не умеешь трудиться и за себя постоять — быстро пропадешь.

А сам-то Тобольск какой! Что за город, скажите, если у него семь улиц да три церквушки?! Одно утешение: четыре кабака имеются, заходи хоть днем, хоть ночью.

Аввакум взял гусиное перо, немного подумал, и строки его по желтой бумаге кривыми полосками заплясали: «В граде Тобольском, свет- боярыня Федосья Прокопьевна, хозяева: воевода князь Гагарин-Постный, дьяк Иван Струна да архиерей Симеон Сибирский. Отцу Небесному, кроме последнего, никто не кланяется. У больных казаков отбирают последнюю одежду.

Служу я в храме Вознесения. Он на сваях держится, здешняя земля-то тает на три месяца в году и то в летнюю пору.

Анастасия Марковна, женушка моя, не жалуется, живем — не тужим, с Божьим именем хлеб да соль утюжим. Ване, сынку старшему, он у тебя был, свет-боярыня, тринадцать годиков. Уже помощник. Проня, второй, в церковном хоре поет, голос его как у соловушки. Дочь Агриппина самого малого, Корнилия, нянчит. До высылки за день в Москве он уродился, тринадцать месяцев в санях и дощанике с нами мерз. Долго болел, да слава Господу, быстро поправился.

Свет-боярыня Федосья Прокопьевна, как ты там, в Москве-граде живешь? Никон диавол и здесь меня нашел. На днях дьяк-собака Иван Струна вызвал меня и молвит: «Грамота пришла, в Даурию* тебя высылают. Тысяча верст пешком идти». Вот злодей-патриарх! С четырьмя-то малыми детками да пешком!..»

Письмо Аввакум завернул в чистый холст и оставил до утра. В передней спали дети и жена. За стеной вопила вьюга, словно судьбу горькую оплакивала. Аввакум потушил свечу. В избенке стало темно, как в преисподней. А может, это проделки демона? Это он спрятал солнце и выпустил гулять вьюгу? Он на всё способен.

«Господи, скука-то какая! В грудь клещом вонзилась, ничем не вытащишь! И всё это оттого, что себя не уважаешь, Егор Васильевич! Смерд тебя оскорбил? Фу-фу, дуралей, козявка, не более! Разве ты воевода, скажи-ка? Не женщину тебе подсунул дьяк, а стерву. Хорошо, что об этом Аввакум не знает — в церкви бы проклял. — Князь Гагарин-Постный, лежа на мягкой скамье, терзал себя сомнениями и обидами. Он ненавидел себя за слабости, которым был подвержен. Но поделать с собой ничего не мог. — И жадность, Егор Васильевич, тебя к добру не приведет. Серебра набираешь, от него, конечно, карманы не продырявятся, но и о стыде не забывай. Зачем тебе столько денег — ни жены у тебя, ни детей, ни близких — много ли одному надобно?

Хитер ты, воевода! В Тобольске хоромы себе за бесценок поставил. Деньги, которые из кармана здешних жителей собрал в виде податей, в свои сундуки попрятал. Закрыл их в темный подпол, там и мыши не бегают. Недаром Струна в Москву жалобу написал: так и так, мол, много денег князь Гагарин-Постный присвоил. Из столицы не наведывались: кому охота за три тысячи верст в холодной колымаге трястись? Казнокрадов и в Москве хватает…», — думал Гагарин-Постный, ворочаясь с боку на бок. Наконец угрызения совести ему надоели, и он решил о них позабыть.