— Клав-дя! — крикнул он, сам сел на край ложа, волосатые ноги спустил на холодный пол. — Клав-дя, принеси-ка чего-нибудь взбодриться!

Вошла лет двадцати пяти разряженная барынька. Статная, тело упитанное, высокие груди соком налитые, с накрашенными сурьмою бровями. Потаенная жена его, которую при людях князь зовет экономкой. Романеей до края наполненный стакан она поставила на тумбочку, блестящие бесстыжие глаза свои вонзила в вороний нос воеводы. Наполовину открытая грудь ее вверх-вниз колыхалась. Белолица, волосы расчесанной куделью лежат на гладкой спине. Ух-вах, аж дух захватывает…

Егор Васильевич взял стакан, залпом осушил его и, крякнув, вытер губы рукавом. Клавдия засмеялась низким грудным смехом, игриво посмотрела на князя. Он в ответ на ее призывный взгляд хлопнул ладонью по тугим ягодицам зазнобушки и спросил:

— Иван Струна к нам вчера не заходил?

Клавдия отрицательно покрутила головой и, облизывая губы, шагнула к хозяину.

— Эй, баба, не дури! — отодвинулся он на край скамьи. — Некогда баловством заниматься. У меня дел государственных полно. Ступай пока, ступай!.. — Его губы петушиным гребнем обвисли.

Обиженная Клавдия вышла, воевода из ящика тумбочки вытащил письмо. От него шел аромат каких-то трав. «Эх, Ульяна, Ульяна, — пробормотал Егор Васильевич. — Не привел бы тебя дьяк, откуда узнал бы, что такие красавицы живут в нашем темном городишке».

«Егор Васильевич, мой ангелочек, — писала ему казака Семена Третьякова разъединственная избалованная дочь. — Чем перед тобой я виновата — скрываешься от меня? Всё тебе отдала, даже честь свою девичью, а ты смеешься надо мной… Скоро в Даурию уеду, туда моего отца служить посылают. Ставить новые крепости. Тятя шестьдесят казаков уже набрал и сто лошадей. Напоследок с тобой хочется встретиться, да как это сделать, не придумаю. К тебе зайти стыдно, да старая дева твоя загрызет. (Гагарин-Постный понял, что Ульяна намекает на Клавдию.)

Тревожусь, как дойдет эта записка, я ее через дьяка передаю, сразу же сожги, прошу…» Сердце воеводы защемило. Правда, не надолго. На смену душевным страданиям пришла досада на возлюбленную. «Словно избалованное дитятко, смотри-ка, честь потерянную жалеет! Хватит, хватит об этом… Уедет в Даурию — забуду. Клавдия сладкая, горячая… И с ней проживу».

Воевода сжег письмо и стал читать пришедшие из Москвы грамоты. Четыре месяца они были в дороге. Какой-то писарь словно не гусиным пером водил по бумаге, а топором зарубки делал: буквы с человеческий рост. Куда уж этому писаришке в большие дела лезть! Как держат его в Сибирском приказе?.. Да и бумага, словно дубовая кора, под рукой хрящом скрипит. Гагарин-Постный начал читать.

Дмитрий Францбеков, якутский воевода, писал: «…земли даурские огромные богатства сулят…». В другой грамоте сообщалось о наказе Пашкову: «Триста стрельцов возьмешь и с ними собирайся в Даурию…». Там же, в этой грамоте, было сказано: войсковым попом назначается протопоп Аввакум.

Две подписи под грамотами: царя Алексея Михайловича и Патриарха Никона. От высоких имен князь задрожал.

Алексей Филиппович Пашков на днях заезжал к нему. Смелый воевода, не любит тех, кто ему поперек встает, порою на людей и кнут поднимает. Гром, а не воевода!

В поход ему двести баркасов надо готовить. Из Даурии недавно прибыл Петр Бекетов. Его отряду, конечно, нелегко было: остяки не давали им покоя, не раз на их струги нападали, да, слава Богу, все живыми-здоровыми вернулись. На берегах Амура за зиму поставили три крепости. На землях тех хозяином был Ерофей Хабаров. Сам он второй год уже в Москве служит, в Сибирском приказе. Государь его лично пригласил. Теперь на Амур-реке «приставленным наместником» Онуфрий Степанов. В новой грамоте царь так и написал: «Под мою крепкую руку ты, Пашков, возьми всех сибирских князьков и узрей, есть ли у Амур-реки олово и серебряная руда». Пашкову и его сыну Ерофею было строго-настрого наказано создать Даурские владения.

Егор Васильевич хорошо понимал, что по грамотам царя Пашков назначался наместником края величиной в пол-Европы. Сколько трудиться ему надо! Попробуй обойди дикие леса, поплавай-ка по бушующим рекам. Волосы дыбом встанут! «Нет, мне дальше Тобольска нечего делать! И здесь жизнь неплоха. Только умей вертеться да карманы деньгой набивай!» — про себя подумал князь.

— Клав-дя! — снова зычно крикнул.

— Я здесь, я здесь, — закудахтала красотка за дверью. Она знала, зачем хозяин зовет. — Иду, любый мой!

Много сел и городов Аввакум проехал, много людей и обычаев видел и, если бы обо всём этом рассказал, — десятки книг бы нам оставил. «И сколько горя я испытал — обо всём и не перескажешь».

Тобольск ему нравился. Он стоит на слиянии Иртыша и Тобола, на высоком берегу девять башен виднеются. Там, в могучей крепости, хранятся все подати, собранные в Сибири: собольи и куньи меха, кедровые орехи и масло, другое добро. Только мехов здесь ежегодно собирается на двести тысяч рублей. Такую дань Москва раньше никогда не видывала!

Когда-то на горе стоял Искер-городок, столица сибирского Кучум-хана. Кучума победил воевода Ермак, его послы затем челом били Ивану Грозному. С того времени, когда дьяк Данила Чулков «посадил» острог над Иртышом, прошло шестьдесят лет. Теперь Тобольск — столица Сибири, есть у него и свой герб: на задних лапах сидят два соболя и между ними воткнуты две стрелы. В Тобольск из-за границы приезжают, по торговой части он — самая главная крепость Сибири.

Церковь Вознесения, где служил Аввакум, стоит у Прямского извоза. Эта дорога идет к растянутым по взгорью улицам. Там живут немцы и татары. Мимо церкви и зимой и летом проходят торговые караваны, приезжающие даже из Бухары.

Служил протопоп, забот не ведая. Но в последнее время Антихрист, видно, решил испытать его веру на крепость, посылал разные искушения. Вот как расскажет он потом в своих записках: «Приде ко мне исповедатися девица, многими грехами обременена, блудному делу и малакии всякой повинна, начала мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, перед Евангелием стоя. Аз же, треокаянный слышавшие от нея. Сам разболевся, внутрь жгло огнем блудным. И горько мне бысть в той час. Зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил правую руку на пламя, и держал, подеже во мне угасло злое разжежение. И отпустя девицу, сложа с себя ризы, помолясь, пошел в дом свой зело скорбен. Время же яко полнощи, и пришед в свою избу, плакався перед образом Господним, яко и очи опухли, и молился прилежно, даже отлучить мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, не могу носити. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце, и забыхся лежа…»

И нынче Аввакум на такую же блудницу натолкнулся. Даже стыдно и вспоминать… С пономарем Антоном из церкви шли. Смотрят, перед лавкой простолюдины собрались. Они к ним.

На крыльце, словно боров, купец Каверза-Боков богатством своим восхвалялся. Под ноги бросил связку собольих шкур. Кто тетерем запляшет перед ним — того водкой угощал или мехом одаривал. Одному, кто всю его руку облизал, даже свою лисью шапку снял. Сколько потехи!

Одной рукой меха и деньги раздаривает, другой крепко к себе пьяную девицу прижимает-милует. А та и рада: звонко смеется и целует купца. Шубейка ее расстегнута, платок с головы съехал, кудри из косы выбились…

«У-у, бесстыдница!» — от воспоминаний Аввакум даже сплюнул.

Из уст Антона вчера он услышал, что Иван Струна бегает за дочерью казака Семена Третьякова. Женатый, а за девушкой погнался… Эх, великая ругань бы не началась… Казак бешеной собаки злее: не посмотрит, что Струну сюда сам царь послал деньги и меха собирать. За всеми этот дьяк следит, стряпает в столицу всякие письма-жалобы. Кто не понравится ему — считай, пропал, бедняга. Здесь собаки больших денег стоят, цена же человека — тьфу! Правда, простой народ в Сибири душевный, в беде не оставит. Научишься жить — соседи последнюю рубаху тебе отдадут. Два года назад, когда Аввакума привезли из Москвы, его семье всего натаскали: мяса и пельменей, замороженной рыбы и даже два мешка муки. Раньше они никого не знали — теперь соседи им стали ближе родных. Анастасия Марковна не зря говорит: «Сам будь человеком, тогда и тебя приголубят». Всю зиму, считай, кормили их. Даже дров не имели — приехали в середине зимы. Так им несколько возов привезли: топи — не ленись.