Во дворе Бориса Морозова сторож стукнул палкой по чугунной плите. В будке, поставленной около ворот, зашевелился стрелец, высунул голову в дверь посмотреть, что делается вокруг, — снова тишина.

Не скрипели двери и Патриаршего дома. Как будто вымерли его жители. Где же Святейший? И он боится выйти, со страху трясется? Не верится. В его руках — страна, как он может пустить всё на самотек? Это был бы не Никон!

Вон он у домашнего иконостаса с Псалтырем в руках горячо молит Бога о спасении и прощении. Лампада мигает, свечи шипят и гаснут, словно Всевышний сердится и не хочет исполнять просьбу Патриарха о помиловании московитян.

Но Никон упорствует, снова и снова возносит хвалу Создателю и убеждает Его отвести беду от народа.

Когда о чуме шепнули в ухо царице Марии Ильиничне, та чуть грудного ребенка не уронила. Приказала позвать отца, Илью Даниловича Милославского, змеей зашипела:

— У-ми-рать в Москве оста-а-вили?!

От гнева любимой дочери Илья Данилович даже к порогу попятился. Хорошо, что Анна Вельяминова, кравчая царицы, выручила:

— К светлейшей душе, к Патриарху надо обратиться, он найдет место, где можно скрыться…

Милославский не любил Никона, да ничего не поделаешь, пришлось ему поклониться. Тот как будто ждал его прихода, не удивился просьбе, даже не встал с кресла, в котором сидел. Перед ним, на низеньком столике, стояло блюдо красной рыбы и бутылка рома. Выпьет рюмочку — закусит, выпьет — закусит… Милославский стоит, ждет.

— Боишься, говоришь, заразной болезни? — улыбнулся он тестю царя.

Только сейчас Илья Данилович понял, к кому попал. В государстве царь не его зять, а Никон… «А я, бестолковый, против него на боярском соборе хотел выступить… Постарел, глаза плохо стали видеть. Сейчас как скажет, так и будет…», — ругал себя старик.

Никон откинулся в кресле, сжал пальцами подлокотники. Словно силу пробовал или к нападению готовился. Перстень на его пальце, который Алексей Михайлович подарил в день возведения его в Патриархи, сверкнул кошачьим глазом.

— Так, просишь куда-нибудь вас спрятать? — Никон заговорил торопливо, в голове всё было давно обдумано.

Илья Данилович много обид претерпел за свою жизнь. Однажды даже зять оттрепал его за бороду. А вышло это так. Как-то он сказал царю: «Назначь меня воеводою — поляков за шесть дней уничтожу». А зять как заорет на него: «Да куда ты, старый, суешься? Какой ты воевода — в руки саблю не брал?!» Дернул его за бороду, потом дал пинка. Сейчас Никон мучает его… Сделали его Патриархом — в горла бояр зубы свои вонзает. Разорвет, как дикий медведь разорвет. «У-у, чертова душа!..» — Съежился Илья Данилович, не шелохнется. Смотрит в пол, ждет. Голос Никона заставил его вздрогнуть:

— Собирай в дорогу царицу и детей. Царевен тоже возьму. Всех троих.

Вышел боярин на улицу, на дороге ворона в лошадином помете копошится. И такое вдруг зло Милославского взяло на весь свет, что он не удержался, схватил камень, что есть силы в птицу швырнул. Ворона с криком метнулась в сторону, волоча крыло.

В чем ворона была виновата, он и сам не знал.

После ухода Милославского Никон позвал Арсения Грека.

— Когда ещё этот мор у нас был, не ведаешь? И как думаешь, кто его сейчас привез?

— По летописям, Святейший, в 1354 году в Новгороде от этой болезни люди кровью плевались. Больше трех дней не выдерживали, умирали. Нынешний мор совсем другой: заболеет человек — весь почернеет, по телу болячки пойдут, как чирьи. И, говорят, что болит всегда под мышками. А кто привез болезнь, об этом один Бог знает… Слышал, от грузинов пристало…

Арсений напомнил этим о недавнем приезде Теймураза в Москву. Никон сам его пригласил. Просил от него помощи лошадьми, воинами. Теймураз обещал помочь, и в тот же день снова на Кавказ уехал. А теперь, смотри, сплетни про грузин пустили…

— Пустые это сплетни, не слушай их, и не верь им! Ты же умный человек и лучше других знаешь: в Грузии нет чумы.

Арсений Грек ушел. Никону легче от того разговора не стало. Сомнения по-прежнему мучили его. Неизлечимый мор шляется по Москве, и самому нужно бежать отсюда. С собой и Грека надо взять. У него гладкий язык, царицу словами будет убаюкивать. Если один с ними поедет — сплетни дойдут и до ушей Алексея Михайловича. Он и так о сестре, Татьяне Михайловне, наслышан…

Сначала царю под Смоленск написал. Тот одобрил его сборы в Калязинский монастырь и наказал, чтобы ни одного больного человека не посылали по смоленской дороге. И ещё написал: у кого есть желание покинуть Москву, пусть уходит, за то он ругать не будет. О разрешении царя Никон оповестил всю Москву. Сказал об этом и боярам.

Целую неделю готовили повозки. В дорогу собрались не только царица с детьми и золовками — поехали все слуги. Никон не оставил и дьяков — он остался вместо Государя, что без них в монастыре будет делать? Не с кем даже посоветоваться. Подвод собралось более ста, в них везли не только людей — одежду, домашнюю утварь. И Митька Килькин, любимый царский юродивый, ехал. Без него с тоски помрешь.

С проезжей части дороги сняли верхний слой земли. Боялись, как бы и почва не была заражена. Жители окрестных деревень днем и ночью рыли лопатами землю, на подводах свозили ее в глубокие лесные овраги.

За день проходили по десять верст, не больше. Мария Ильинична в каждом селе останавливалась. Хорошо, что Татьяна Михайловна ее вразумляла, больше она никого не слушала. Изредка, во время стоянки, царевна скрытно улыбалась Никону. Ей было спокойно и надежно, что он рядом.

Доехали до Истры — снова остановились, чтобы отдохнуть. Река неширокая и спокойная, глаз радовала. День был солнечным и тихим.

— Может, здесь шатры установим? Уж место больно красивое, — предложила Мария Ильинична.

Ещё солнышко не скрылось, ехать бы да ехать, но Никон возражать не стал. Остановились. Пока слуги сломя голову готовили ночлег и ужин, царица гуляла по берегу, любовалась окрестностями.

— Здесь, думаю, монастырь нужно поднять. И я для его строительства деньги дала бы, — вдруг решила она.

«Хорошая мысль, как это я не догадался?» — пронеслось в голове у Никона. И после ужина он взял с собой Арсения Грека осматривать округу.

Монах острыми глазами окинул расстилавшиеся перед ними возвышенности, заросшие густым лесом, плавный изгиб Истры и сказал:

— Ох, царица небесная, да здесь словно в Палестине! Перед нами сама гора Сион, да и речка словно Иордан. Во-он! — взмахнул он в правую сторону, — Вифлеем и Назарет стоят. А поляна похожа на сад Гефсимана. Не хватает только одного — храма Воскресения. Второй Иерусалим бы открыли.

В Палестине Никон не был, о нем только от паломников слышал. Выходит, и в России такое место есть, тогда почему бы не показать его всем? И сразу в сердце загорелось желание: поднять здесь новый Иерусалим!

Вернулись к шатрам, здесь их ждали двое всадников из Москвы.

— Мы приехали к тебе, святейший, новость сообщить, — сказал тот, кто помоложе, сын боярина Бориса Репнина, Василий. Противники троеперстия говорят, что мор этот привезли книги, выпущенные в Греции… Типографию вашу сожгли, ни бревнышка не осталось.

«Хорошо, вовремя вырвались!» — обрадовался Никон и вслух строго спросил:

— Кто был во главе бунтовщиков?

— Марфа Бурова и Кирилл Мефодьев.

— Эти безмозглые на всё способны. Почему только болезнь их не берет!

— Марфу уже вчера похоронили. И князя Пронского.

— К-как, и Михаил Петрович в земле?..

— На рабочем месте умер, за столом.

Панихиду в честь московского градоначальника князя Михаила Пронского Никон отслужил прямо около шатра. Все плакали. В раю будет жить князь Пронский…

Когда Никон и Грек зашли в шатер, Арсений откровенно, будто читая мысли Патриарха, сказал:

— Типография сгорела — беда небольшая — новую, кирпичную построим. Если бы в Москве остались, самих бунтовщики истоптали бы…