— Господь милостив ко мне, ты прав: из сельского попа Патриарха сделал. Большая власть у меня, брат, большая, чего греха таить! Рядом с царем на троне российском сижу. — Никон встал перед монахом во весь свой богатырский рост, плечи, обтянутые шелковой черной рясой, расправил. На широкой груди его победоносно засверкал позолоченный крест, поймав пробившийся сквозь тяжелую штору солнечный лучик. Аффоний аж зажмурился.

Тут Никон словно очнулся от ощущения величия, подошел к монаху и, обняв его, троекратно облобызал. Старик прослезился, хотел опуститься на колени. Патриарх не позволил, посадил гостя на мягкую скамью и сам сел рядом.

— Скажи-ка лучше по правде, друже, зачем в Москву прибыл?

— Тебя понаведать! В ноги поклониться! Истинный крест, не вру! — горячо воскликнул Аффоний.

— И всё-таки на уме у тебя что-то есть, не хитри со мной, старче! — в голосе Никона послышались стальные нотки. Аффоний задрожал и прошептал:

— Прости, Святейший, за лукавство… не по своей воле я здесь. Меня купцы новгородские сюда спровадили. Боятся они Москвы. Боятся войны с Польшей и Ливонией. Воевода наш, Хилков Федор Андреевич, просит твоего совета: как быть?

— Спрашивает, кому служить? Так, что ли? Боится, что купеческие деньги из его рук выскользнут? Ну, что молчишь, старый ворон?! Почему сам воевода не приехал? За шкуру свою дрожит? А твою подставляет под розги!

Руки Аффония так тряслись от страху, что он не мог даже креста сотворить. Опустил голову, не в силах больше смотреть в гневные очи Патриарха.

Вошел Епифаний.

— Святейший, угощение подавать?

— Угощение? Для кого? — грозно рыкнул в сторону Аффония.

Епифаний молча вышел. А Никон властным движением руки указал гостю на порог…

Глава шестая

Коршун в небе летел не спеша, внимательно всматриваясь в окрестности. Пришла весна, а куда ни взгляни — одни деревья и густые облака…

Девственный лес гудел от непогоды. Над ним всю раннюю весну кружились и кружились дожди, с головы до ног обливая холодной водой. Сейчас вот снова зависли темные облака, сквозь них ничего не видно.

Коршун взмыл вверх и вновь полетел плавно, почти не взмахивая крыльями. Глаза острые, небесные пути ему знакомы. Сильный, звери и птицы его боятся, а сам он боится лишь голода. Второй день даже червяка в рот не брал.

Огромные капли дождя падали вниз. Лес целовал воздух взбухшими листьями, шептал грустные песни, которые коршун не понимал. Он давно живет в его глуши, много разных весен пришлось ему пережить, а вот таких сырых и холодных не видал.

Плавно разрезая воздух крыльями, коршун высматривал добычу. Тяжелая у него доля! С рассвета до заката машешь крыльями, облетая округу, чтобы добыть что-нибудь на обед, а желудок по-прежнему пуст. Хорошо, птенцов нет, всё забот меньше. Лес зайцами кишит, да разве в эту чащобу, почти до небес, пролезешь?

Конечно, многие птицы завидуют коршуну: силен он, свободен, как ветер — летает, где хочет. Это верно: не хотел бы он лишиться вот этого бездонного неба и упругого ветра, бьющего в грудь…

Коршун сделал ещё один круг и глянул вниз. Вдоль леса тяжело тянулся обоз — в телегах везли что-то укрытое рогожами. Только что?

Коршун повис над деревьями, подобрал крылья-лопасти, приготовился к броску. Последняя лошадь завязла в жидкой грязи, дергая туда-сюда телегу под ударами кнута возницы. Но колеса ещё больше утопали в жиже. Собрались мужики, под телегу набросали хвороста и давай толкать. Лошадь рванула, и телега выскочила на сухое место, но с воза что-то упало в самую грязь.

— А-а, растяпы! — истошным голосом завопил толстобрюхий мужчина, который один ехал в кибитке. Он подошел посмотреть, как мужики вытаскивали застрявшую телегу.

— Не обедняет наш барин!.. — ответил ему бородатый огромный мужик и подмигнул товарищам. Они вытерли вспотевшие лбы и, не оглядываясь, поехали дальше.

Когда обоз удалился на безопасное расстояние, коршун опустился, подцепил на лету мощными когтями грязный узелок. В ближайшем овраге разодрал холстину и… забыл о недавних огорчениях. Перед ним были куски мяса, сало и куриные яйца — настоящее лакомство.

Порывистый ветер неустанно гонял тучи по небу, вытрясая из них дождь: холодный, хлесткий. Телеги до самых осей вязли в грязи, сползали по склонам оврагов, увлекая за собой выбившихся из сил лошадей. Возницы клали под колеса солому, ветки, подпирали возы плечами и, тяжело дыша, били сырыми кнутами лошадей.

Последнее село, где вначале хотели остановиться и передохнуть, осталось позади. Сейчас перед ними гудел густой лес, и не видно было конца дождю. На передней повозке ехал Чукал, больной и измотанный. Временами его трясло — ноги и руки становились ватными, в висках стучали колокольчики. Тогда Чукал вытаскивал стоящий в ногах кувшин с пуре, делал два-три глотка — на время становилось лучше, но болезнь всё равно не отступала.

— Зря, зря не остались ночевать в деревушке, — вслух ругал он не столько себя, сколько Моисея Марковича Шарона, управляющего князя Куракина. — Залез бы к кому-нибудь на печь, до утра бы перестала болеть спина. В такую погоду до Москвы без отдыха не доедешь. Хитер управляющий, да, видать, маловато ума. Торопит, торопит нас, потом сам кается… Гречневая крупа не камни. Хорошо прикрыли, да ведь дождь найдет щели…

Больше четырех лет прошло с тех пор, как Чукал со своими односельчанами по этой вот дороге ездил в Новгород с дарами митрополиту Никону. Тогда был самый конец лета. Дни стояли теплые и сухие да и лошадям полегче было — дорога накатана. Сейчас сам толкай телегу…

Чукал снова хлебнул пуре, засунул в рогожу остроносый кувшин и неожиданно в кустах увидел осевший к земле дом.

— Тпру!

Лошадь сразу остановилась. Едущие за ним тоже попрыгали в грязь, начали спрашивать мужика, что случилось.

— Знать, к селу подъехали! — обрадовался всегда веселый Киуш Чавкин, отчего ещё больше заулыбался.

К собравшимся подошел и Моисей Маркович. В шубе, шея обмотана куньим мехом. На нем ни капли дождя. Разве промокнет он, всю дорогу сидя в кибитке? Послушал мужиков, сказал:

— Видать, не ошиблись — поблизости село находится. Видите, к нему тропка протянулась. Тогда давайте погреться заедем, — смягчился он.

Через березняк десять подвод заехали на загороженную жердями поляну. Здесь они увидели пять домов: два стояли близко друг к другу, другие рассыпаны по пригорку.

Чукал стукнул в перекошенный косяк крайнего дома. В ответ раздался хриплый голос:

— Кто та-ам?

— Открой, добрый человек, издалека мы, — стал просить Чукал. — Вон и повозки наши около изгороди. Не пустите нас погреться-посушиться?

На крыльцо выпорхнул летящим пухом старичок. В нижнем белом белье, с такой же белой бородой.

— Смотрю, боитесь меня, — улыбаясь, сказал ему Чукал.

— Если будут все проезжие без конца заворачивать к нам, по миру сами пойдем, — стал жаловаться хозяин. — Недавно были шесть стрельцов, так они последнюю овцу зарезали. Мы, говорят, царские телохранители, голодными нам нельзя ездить…

Но всё-таки старик, внимательно разглядев приехавших, указал, куда привязать лошадей, кому где разместиться. Чукала пригласил в свою избу.

Пока Чукал снимал у порога мокрый зипун и грязные сапоги, хозяин что-то тихо говорил старухе, лежащей у окна на лавке. Чукал по говору узнал: они люди одного племени. И сразу же — с вопросом к старику:

— Вы откуда родом, эрзяне?

— Ва-ай! — удивленно воскликнул тот. — И ты эрзянин? Мы здесь, сынок, всегда жили, и деды наши тоже. Даже в Москве эрзянские семьи есть. Кто мыло делает, кто работает в бане…

Встала хозяйка. Привыкнув к темноте, Чукал увидел, каким белым было ее лицо, будто его мелом посыпали.

— У вас какое-то горе? — осторожно спросил Чукал.

— Сына в том месяце похоронили, — грустно промолвил старик и опустил голову.

После того, как распрягли лошадей, в дом зашли Кечас c Киушем. Сняли верхнюю одежду, развесили по краю полатей, прошли вперед. Старик занес дрова, запихал в печь. Огонь сразу же схватил бересту. По избе поплыл режущий глаза дым. Сначала он наполнил внутренность дома, потом стал подниматься по дощатой черной трубе.