Дом стал понемногу теплеть. Вытягивая онемевшие ноги, Чукал в сладостной дремоте чуял, как отступала дрожь, по телу прошла ноющая усталость.

Бабка, прижав ухват к худенькому телу, смотрела в устье печки, где в чугуне варилась репа. Старик сидел на лавке. Взгляд выцветших глаз его был спокойным, но в то же время он будто боялся кого-то. В нем жил страх, который землепашца как червь всю жизнь ест. Плечи повисли, положенные на колени мозолистые руки тряслись. Или старость сделала его таким?

Старик прислушивался к каждому звуку, будто ожидал чего-то. На улице тревожно заржали лошади, кто-то выругался. Бабка вышла из чулана, испуганно взглянула на дверь. На пороге появился парень в промокшей рубахе, с волосами соломенного цвета. Тяжело дыша, он что-то прошептал старику. Бабка испуганной курицей закружилась по избе, старик цапнул с вешалки шапку, торопясь стал собирать в мешок одежду. Наконец обессилено сел на лавку, и тут при свете лучины Чукал увидел его лицо, искаженное страхом. Встревожился и Чукал. Быстро одел мокрый чапан и вслед за своими друзьями выскочил на улицу.

Из соседних домов с другими эрзянами прибежал Моисей Маркович Шарон. С руганью налетел на Чукала:

— Сам не знаешь, зачем сюда нас завел!..

Лесные жители показывали в сторону горы, из-за которой поднимались в небо семь густых дымовых полос.

— Соседнее село подожгли! Там мокшане живут! Из темноты вышел тот же белобрысый парень, взял за плечо Моисея Марковича, стал жаловаться ему:

— Что, если молимся другим богам, тогда нам на земле не жить? Недавно Репештю нашу сожгли, сейчас и за села взялись. Сволочи, не люди!

Моисею Марковичу не надо было объяснять страх этих лесных жителей. Он знал, почему повсюду молебные места превращали в пепел — по всей Руси крепкие корни пустило христианство. Боярам и служителям церквей нужны были не вольные люди, а покорные рабы. Пусть все веруют в Христа, так их легче будет держать в кулаке…

Чукал запряг лошадь и первым вывел ее на дорогу. За ним заспешили и его спутники.

— Так царские гончие все села спалят! — кипел Кечай, возмущаясь.

— Помолчи лучше, пока сам цел. У ночи много ушей, — предупредил его Чукал, чутко прислушиваясь к звукам из темноты. Где-то поблизости раздалось ржание лошади. Мужики вытащили топоры и ножи, стали ждать. Вздохнули только тогда, когда верховые проскакали мимо и скрылись в лесу.

Моисею Марковичу захотелось вновь вернуться в оставленное село. В темноте много не проехали, вернуться недолго. Усталые и мокрые, мужики согласились. Всем грезились теплая печь, душистая репа в чугуне.

Вскоре почуяли запах дыма. Когда повозка свернула на поляну, вместо пяти домов путники увидели одни головешки. Только некоторые бревна ещё шипели. На старой корявой сосне колыхалось что-то наподобие чучела. Чукал сразу понял: это повешен старик, у которого они собрались переночевать… Около сваленной изгороди копошилась сгорбленная старуха. Она выкапывала что-то из-под земли и клала в лукошко. Чукал окликнул ее — и отшатнулся, увидев безумное лицо: старуха сошла с ума.

Подул ветер, и с пепелищ поднялась черная туча. Кружась, она понеслась к лесу стаей птиц. Бабка встала, подняла лукошко на сгорбленную спину и направилась в сторону горы. Ноги, видать, вели куда глаза глядят.

Чукал снял шапку, долго смотрел ей вслед. Потом подошел к лошадям и сказал управляющему:

— Моисей Маркович, давайте уносить ноги. Того и гляди, поджигатели вернутся.

За лошадьми шли пешком. Чукал знал: скоро будет селение, там можно остановиться и передохнуть. Наконец услышали петушиное пение. У самой дороги приютилась бедная деревенька. В ней жили мокшане. Встретили путников приветливо. Покормили, спать уложили. Ночь прошла быстро, будто миг один. Уставшие от тяжелой дороги люди будто в омуте утонули: уснули глубоким, без сновидений сном.

Через три дня обоз уже был в Москве. Шарон остановил подводы около крайней улицы, сам пошел к князю Куракину. Оттуда возвратился нескоро, но в хорошем расположении духа.

— Самого Лексея Кирилловича нет дома, встретила меня Капитолина Ивановна. Вот прислала со мной человека, он куда надо всех отправит.

Пришедший с Шароном парень был высок и худощав. На нем — белые портки и синяя рубашка. Многие его слова эрзяне не понимали — с управляющим он говорил по-русски. Смотрел на приезжих брезгливо, но с любопытством: словно на невиданных лесных зверей.

Приехавшие из Вильдеманова, действительно, с ног до головы были грязными. Но их самих это не смущало. Они с удивлением рассматривали улицы, дома, каких у них в селе нет. Большинство — двухэтажные, каменные. А уж людей-то, людей сколько, столько в лесу и муравьев не увидишь! Спешат и спешат по улицам, куда — не спросишь. Улицы широкие, покрыты серым булыжником. Оп-коп, оп-коп! — плясали по ним колеса телег, подковы лошадей. Одни люди ехали верхом, другие на тарантасах с высокими колесами. Бояре, видать. Моисей Маркович Шарон тоже так ездит.

— Эй, не зевай! — крикнул на возниц провожатый. — Это вам не Вильдеманово: разинешь рот — сразу изомнут. Москва ведь! — А потом по-эрзянски уже без насмешки добавил: — Сначала телеги разгрузим, потом отведу вас на ночлег.

У приехавших даже язык отнялся: смотри-ка, и здесь их язык знают!

— Ты чей будешь? — удивленно обратился к нему Чукал.

— Промзой меня зовут, рядом с Арзамасом родился. Иконы малюю, валенки подшиваю, — от души улыбнулся парень.

— Тогда давай отведи мужиков! — приказал Моисей Маркович, а сам ушел пешком. Видать, князь Куракин поблизости живет.

Повозки свернули на улицу, что начиналась с левой стороны. Она была вся в садах. Дома каменные и деревянные, покрыты тесом.

— Крыши-то зачем землей засыпали? Так ведь они быстрее сгниют, — обратился к Промзе Киуш Чавкин.

— Это от пожара. В жаркие лета здесь полгорода выгорает.

Чукал вел свою лошадь под уздцы, слушал Промзу и думал о той эрзянской деревушке, от которой осталась одна зола. В чем люди виноваты? Молились своим богам — что в этом плохого? Это ведь боги их предков… У каждого живущего на этом свете человека есть своя вера. И за нее нужно постоять…

Москва приезжего ошеломляет, даже не верится, что она человеческими умом и руками воздвигнута. Москва всегда Москва — таких столиц нигде не найдешь, хоть землю-матушку пешком обойди, сверху вниз посмотри.

Взгляни-ка, взгляни-ка, какая она красивая — радует глаз многоцветием! Белые, красные, зеленые — тысячи домов прижались к пышному подолу земли, под ласковым солнцем нежась в густых садах. В центре города, будто боярин, Кремль-опора. Он приказы отдает, дела живущих взвешивает. А уж Китай-город, Китай-город!.. Не зря встал к Кремлю, знает, к кому прижаться, чьим теплом греться.

— Бам-бом, бам-бом! — били церковные колокола, звенели неустанно, всё нутро свое встряхивая. О чем поют они, о чем рассказывают людям? О душевных страданиях? Да какие сейчас страдания, когда весна цветами землю осыпала. Цветут черемуха и верба, шепчутся ветви тополей тонкими губами новорожденной листвы. А уж какой сладкий запах идет от деревьев и трав — такого и в раю не бывает!

— Бам-бом, бам-бом! — били колокола. Пасхальными яйцами кажутся маковки церквей. Синее небо наклонилось над ними, целует их.

Весна в полном разгаре. Четвертого апреля, когда шляющиеся, как бездомные собаки, ветры подули теплом, холодные дожди смыли рыхлый снег в Москву и Яузу. А уж солнышко как грело — щеки обжигало!

Тикшай Инжеватов с управляющим Кочкарем верхом ехали из имения боярина Львова. Осмотрели его — и вновь домой. В пути они останавливались в трех слободах — Лужниках, Непрудном и в Красном селе. Везде видели винные лавки и множество пьющих. Пьяницы, эти двуногие поросята, ругались матом, валялись в грязи, не в силах встать на ноги. Даже видели совсем голого мужика. Видать, на вино обменял свою одежду и давай свой стыд показывать. Срамота!