Инжеват зашел в дом, стал будить сына:

— Сынок, вставай, чей-то дом загорелся…

Тикшай спал мертвым сном, слова отца не сразу разобрал. Когда понял, в чем дело, стал быстро одеваться.

Горел дом сельского жреца. Сам старик, словно тень, тихо стоял перед горящим домом и молился. Около него блеяла его черная коза с двумя козлятами. Пуресь жил один — жена давно умерла, единственный сын бурлачил на Волге, домой раз в год приезжал.

Вокруг уже собрался народ. Но никто не тушил пожар, от дома остались только нижние бревна, да и те тлели.

Среди всех был и Киуш Чавкин, приходившийся родственником старику Пуресю. Он по-хозяйски обошел вокруг пепелища и неожиданно вскрикнул:

— Видите, куда поджигатель убежал! — На грязной дороге отчетливо виднелись следы лошадиных копыт. Они вели в сторону барских хором.

Люди стояли будто окаменелые. Кто-то не удержался, сказал:

— Видать, Куракин рассердился за наши моления в Репеште, испугать нас хочет.

— Не на таких напал, — сердито сказал Чукал. И, повернувшись к жрецу, добавил: — Ты, Пуресь, из-за дома не больно переживай: новый тебе поднимем, с большими окнами.

Чукал никогда своих слов на ветер не бросал. Уже на второй день мужчины рубили жрецу новый сруб. Бревна собрали по домам, каждый хозяин принес, что мог. В Вильдеманове всем дома так поставлены.

Не зря говорится: лыко к лыку, лукошко сплетается. При этом Киуш Чавкин опять мужиков новостью огорошил, сообщив, что рано утром ездил за забытой кадкой, а там все заборы на священном месте сломаны.

У кого на такое рука поднялась? Хотели было тут же в лес ехать, порушенное восстанавливать, да, рассудив, решили всё же сначала дом поставить. А изуродованную Репештю они не оставят, обязательно всё отстроят и починят.

Мать Мазярго, Агафья, который день всё не встает с постели. Приподнимет голову с соломенной подушки — сердце пронзает острая боль. Хочет вздохнуть поглубже — воздуха в доме ей не хватает. Мазярго не отходит от нее: то поднесет родимой настойку из травы, то начнет ее, как ребенка, поить или кормить.

Сегодня больной стало лучше. Она уже поднялась на ноги и моет посуду на кухне. Да ещё и дочерью командует:

— Ты, доченька, принесла бы тех корней из лощины. Самое время их выкопать. Уйдет время, они будут бесполезны, и тогда чем будем больных лечить от грудной болезни?

— Ох, матушка, да ты сначала о себе подумай, смотри, лицо белее мела…

Агафья ни слова ей не ответила. Она думала, действительно, не о себе, ее брали сомнения и тревога за дочь. Лес — не огород за домом, одна будет бродить по нему. А вдруг кто недобрый встретится?

Мазярго не знала о сомнениях матери. Принесла из сеней лукошко, положила туда кусок хлеба, посыпанного солью, и вышла на крылечко. Перед ней предстал улыбающийся Тикшай.

— Ты почему пришел без предупреждения? — напустилась на него девушка. — Иди, иди отсюда, пока отец тебя не увидел. Увидит нас, кнутом отпорет… — Сама, закрыв лицо ладонями, снова убежала в сени.

Тикшай сел под березой, растущей около крыльца, стал смотреть в небо. Там, по бесконечному синему полю, плыло солнце, поливая расплавленным золотом землю и всё, что на ней имелось: луг у реки, пестрые лоскуты огородов, соломенные крыши жалких лачуг, березу, под которой лежал Тикшай. И ничего не загоралось, не вспыхивало и не засыхало от жарких струй, только ярче зеленел луг, приветливее шелестела листва на березе и прохладнее становилась тень под ней. Тикшай лежал и думал об этой божьей тайне, ожидая Мазярго. Вскоре она появилась перед ним в вышитой длинной рубахе с передником, на ногах новенькие лыковые лапти, в руках — то же лукошко.

— Что, снова собирать целебные травы? — улыбнулся Тикшай, с жадностью разглядывая девушку.

— Нет, целоваться с тобой! — ответила она озорно и побежала. — Догоняй!

Тикшай во весь дух помчался следом.

В лесу было прохладно. Пели птицы, где-то стучал дятел. У Мазярго сердце билось в такт с его дробными ударами: «Тук-тук-тук, тук-тук-тук!»

Когда лукошко наполнилось корнями алтея и девясила, Мазярго предложила:

— Пойдем на берег смотреть круговороты.

Выбрались из леса. Сели на пригорок. Девушка разломила кусок хлеба пополам, и они с аппетитом начали есть.

Течение Кутли в этом месте было быстрым, а вода мутной, будто смешанная с глиной. А местами вихрилась в водоворотах.

Мазярго о чем-то задумалась. Тикшай осторожно дотронулся до ее плеч и, продолжая недавний разговор, спросил:

— Это правда, что есть цветок любви? Ты можешь его найти?

— Не знаю, я никогда его не видела. Но, говорят, его легко определить. Нужно кинуть любую траву в речку. Которая поплывет против волн — та как раз и есть помощница в любви…

— Давай попробуем!

Смеясь и играя, они долго бегали по берегу и бросали с крутого обрыва траву в воду. Нарвут — выкинут, нарвут — выкинут… Против течения ни одна травинка не поплыла.

Тикшаю наконец надоела эта игра, и он лег отдохнуть в тени. Неугомонная Мазярго подняла его на ноги.

— Вон, вон где трава любви!..

К удивлению Тикшая, пучок травы действительно плыл против течения. Юноша не удержался, снял одежду и прыгнул с берега в воду. За ним кинулась и Мазярго, она сразу попала в водоворот, течение властно тянуло девушку к себе. Она закричала. Тикшай сначала оцепенел от страха, увидев мелькавшую над водой голову Мазярго и ее беспомощные руки, словно цеплявшиеся за воздух. Наконец-то пришел в себя. Сильными руками разгоняя волны, подплыл к девушке, поймал ее за косы и вырвал из власти водоворота. С трудом выбрался на берег с тяжелой ношей. Сейчас Мазярго лежала перед ним. Сквозь мокрую одежду виднелась вся красота ее тела: полные бедра, узкая талия, упругие крупные груди. Наконец карие ее глаза открылись. А в них он увидел загадочную улыбку. Тикшай не удержался, наклонился и поцеловал девушку в губы. Она блаженно закрыла глаза и, улыбаясь во весь рот, крепко обхватила его за шею, прижала к себе. С пучка травы, который держала в сжатой ладони, на спину Тикшая капала вода.

Сердце Тикшая билось, как колокол Софийского собора, который этой весной они поднимали с другом Аффонием.

Алексею Кирилловичу захотелось пройтись по своим любимым местам. Он взял с собой пищаль и одну из охотничьих собак. Сначала Куракин остановился около Журавлиного родника, который бил из-под корней дуба. По его указанию здесь давно сделали беседку со скамьями.

Алексей Кириллович сел отдыхать. Под навесом было не так жарко, как на окраине леса. Растянулась на прохладной земле и собака, преданно посмотрела на хозяина и положила морду на лапы. Смотрел, улыбаясь, на собаку и Алексей Кириллович, отдыхал, а сам думал о вчерашнем пожаре. Это он приказал поджечь дом сельского жреца, похожий на нору крота. Пусть не настраивает народ против христианской веры.

— Ишь ты, воли захотели! — пыхтел себе под нос барин.

В ночь после молебна он послал Нуяса Ведяскина в Колычево. Оттуда он русских в Репештю привел…

Встал Куракин, дальше двинулся по тропинке в березняк, который с самого детства любил. Раньше и отец туда отдыхать ходил. Иногда и его, маленького Алешу, брал.

Не березовая роща белела за Журавлиным оврагом — будто полк эрзянок собрался на покос. И вспомнилась князю вчерашняя ночь, проведенная с Манюшей. Когда жена после холодных поцелуев ушла в свою опочивальню, Алексей Кириллович осторожно, старясь не шуметь, пробрался в горенку старой девы. Пышное, теплое тело и ласковые руки приняли барина в свои объятья. До сих пор в жар бросает воспоминание о ласках Манюши. Об этом только и думает Куракин, выбросив из головы языческое моление крестьян…

Полуденное солнце играло с листвой, как лиса с мышонком. В глазах запестрило от ярких рыжих солнечных бликов: в вершинах берез гулял ветерок. Одно не нравилось князю — птицы не пели. В такую жару, видать, не только у человека — у птахи горло высыхает. Хорошо хоть, что цветы радуют глаза. Белые, желтые, синие, красные — на опушке леса, как ожерелье.