Первое дело, которое начал в Вильдеманове, — поставил себе новый дом. Сегодня перед завтраком он пригласил двух своих старост, кивком головы поздоровался с ними и сказал:

— У вас теперь будет новый управляющий — Моисей Маркович Шарон. Приехал из Москвы, где возил казенные деньги. Теперь будет наши деньги беречь, — и Куракин показал на сидящего за столом черноволосого мужчину. На вид ему около сорока лет. Глаза острые, насквозь видят. Поклонился он старостам и сел на свое место.

Алексей Кириллович продолжал:

— Нуяс Ведяскин будет его помощником. И сейчас он доложит о нашем хозяйстве и расскажет, что нового в имении.

Куракин грузно плюхнулся в свое кресло, а из-за спины его вышел, семеня и то и дело кланяясь, любимец хозяина. Он был радостно взволнован и, путая русские и эрзянские слова, начал говорить:

— Земель у вашего благородия премногое количество: шесть тысяч десятин. Половина под лесом, остальная часть занята полями и лугами.

В эту минуту в зал вошла жена Куракина — Капитолина Ивановна. Все встали и поклонились ей.

— Присядь, Капа, около меня. Думаю, и тебе полезно послушать об этом, ты теперь хозяйка всему, — сказал ласковым голосом Алексей Кириллович, а сам твердым взглядом окинул Ведяскина: — Продолжай, холоп!

Княгиня, невысокая худощавая женщина, осторожно присела на скамью, застланную мягким ковром.

Ведяскин кашлянул в ладони и, погладив козлиную бороду, продолжил:

— Около речки Кутли держим крупорушку. Рядом стоят две мельницы. Белую муку каждый день по пяти возов возим на базар в Нижний.

— Мясо тоже в Нижний? — спросил Куракина новый управляющий, словно гнушаясь говорить напрямую с холопом.

— Нет, за ним к нам приезжают из Арзамаса, — услужливо объяснил Ведяскин, по-прежнему не разгибая спины. — В Нижний мы отвозим свиной жир.

Хозяин, довольный докладом и гордый за свои владения, встал из-за стола, прошелся по зале взад-вперед и, улыбаясь молодой жене, потянулся во весь свой богатырский рост.

— Ну а новенького-то что, расскажи-ка московскому гостю?

— За мельницами вырыли яму для обжига красного кирпича. Для белого — около соснового бора. С шести ям за год выпускаем семьдесят тысяч кирпичей. В них работают пятьдесят три холопа, больше половины свои, другие приезжие.

И пасека у нас, господин хороший, есть. Она находится в Ежовом овраге, там вокруг цветущие луга и липовый лес. За пчелами ухаживает мой брат, Никодим. Он такую брагу делает, выпьешь ковшик — с ног свалишься!

— Об этом бы помолчал, дурень! Повадится на пасеку Моисей Маркович — сами будете его оттуда таскать, — засмеялся барин.

Все посмотрели на нового управляющего. Тот и бровью не повел, и глазом не моргнул.

— В наших местах ещё ткут рогожи, делают лопаты, бочки, варят деготь, жгут деревья на поташ, — продолжал Ведяскин. — Со всем этим добром и до Москвы доезжаем. Там подороже всё продается. Кирилл Мефодич, покойный князь, немало денег с торговли имел…

Княгиня подняла густые ресницы на мужа. Очень ей хотелось спросить, где же те большие деньги? Ведь когда они поженились, свадьбу им справили ее родители. Мать однажды даже так сказала: «Зять наш красив, да кроме порток, видать, ничего не имеет». Вот как ошибалась. Здесь вон сколько богатства. Правда, Капитолина Ивановна ни разу не была в селе, не видела ничего. Общение с крепостными она считала низким для себя, всё кружилась вокруг нового дома и яблоневого сада. За ней ухаживали двадцать служанок, двух девушек она привезла с собой из Москвы — получила их в приданое от отца.

Алексей Кириллович взмахом руки остановил рассказ и обратился к жене:

— Как, Капа, нравится тебе наше хозяйство? — У самого глаза горели, будто в них были зажжены свечки.

— Богаты, батюшка, — улыбнулась женщина, — не знала… Столько всего, только от тоски некуда деться! — она скривила губы, будто окружающие были виноваты.

— Ой, голубушка-белянка, об этом я совсем и не подумал! — растерялся Куракин и сразу начал успокаивать жену: — Хочешь, посмотреть на новых рысаков?

— Тогда пойду переоденусь! — оживилась Капитолина Ивановна.

После ее ухода Алексей Кириллович отпустил всех и только Ведяскину сказал:

— А ты оставайся. Пойдешь со мной, поможешь. Один рысак, прах бы его побрал, никак не подпускает к себе. Запряжешь — сам вожжи возьму в руки…

Под окнами на небольшой поляне несколько конюхов обучали лошадей ходить в упряжке и под седлом. У Куракина в имении было более ста лошадей.

Рысаков пускали на поляну по одному. Холеные, лоснящиеся спины, стройные ноги и гибкие шеи. Все красавцы как на подбор. Среди них выделялся гнедой жеребец со звездочкой на лбу. Два конюха, придерживая его за узду, заставили попятиться между оглоблями и стали запрягать. Рысак дико ржал, бил ногами. Того и гляди, растопчет. Да только на всякую силу есть хитрость и ум. Обманули конюхи гнедого, запрягли. Тут и хозяину захотелось свою удаль и власть показать. Подошел, сел Алексей Кириллович в телегу с широкими полозьями — но-о-о! — со всей силой хлестнул вожжами. На дыбы рысак встал, изо рта пена брызнула, но по траве не смог сдвинуть телегу ни на вершок. Да и как сдвинешь, если на нее положили два мельничных жернова величиной с колесо тарантаса!

— Но-о! — вновь закричал свирепо барин и зубами заскрипел.

Или рысак силен, или характер Алексея Кирилловича был слишком упрям, но телега сдвинулась с места, и за ней потянулись по траве широкие борозды.

— Вот это черт, а не конь! — восхищались собравшиеся на поляне. Не столько от радости, а чтобы сделать приятное хозяину.

И вдруг — хрясть! — сломались пополам оглобли. Рысак, испуганный треском и освободившийся от невыносимого груза, ринулся бежать, волоча за собой хозяина, не пожелавшего бросать вожжи. Да Куракин, видимо, сразу не сообразил, что с ним случилось. Конь протащил его через всю поляну, прежде чем конюхи его остановили. Алексея Кирилловича отнесли на крыльцо, посадили на широкие ступеньки. Только тогда он понял, что с ним стряслось, и разозлился на весь свет. Велел выпороть конюхов, шорников, бондарей, всех, кто крутился возле двора, ухаживал за лошадьми и готовил упряжь. Но гнев всё не проходил. Он вдруг вспомнил, что утром Ведяскин жаловался на крестьян из села, что они отхлестали жердью племенного быка. Сейчас Ведяскин, дрожащий и перепуганный гневом хозяина, робко стоял у крыльца и ждал либо милости, либо наказания.

— Эй, быдло! — схватил Куракин за грудки Ведяскина. — Доставь мне этих бездельников. Я им покажу, как жердью махать!..

Ведяскин не стал дослушивать угрозы, сел на легкие дрожки — и в Вильдеманово.

Барин едва успел войти в дом и выпить чарку горькой, как Инжеват уже стоял перед ним.

— Ты где научился смеяться над хозяином? — грозно спросил его Куракин. Лицо его от гнева пылало огнем. Не лицо — раскаленный уголь.

Инжеват начал рассказывать, как бык чуть не забодал его, не ведая, что по приказу барина Ведяскин уже вынес из конюховки во двор широкую лавку и ждал там, как преданный пес, повиливающий хвостом и ожидающий новых указаний. Куракин не слушал крестьянина, налил бражки из пузатого глиняного кувшина, смочил трясущиеся губы и прорычал:

— Выпороть его!!!

Схватили Инжевата под руки появившиеся откуда-то верзилы и поволокли туда, где под березой стояла скамья и мягкий ветерок шевелил листья. «Чи-чи-чи!» — в кустах пела какая-то птичка, будто робко стыдила людей за неправедные дела.

Холопы привязали Инжевата к скамье, портки сняли — а хозяина всё нет, бражку пьет… К нему в горницу и жена вышла, свежая, яркая: в оранжевом сарафане, на плечах — посадский платок.

— Ты, голубушка-белянка, не видала, как я обучал молодого рысака? — начал осторожно расспрашивать княгиню любящий муж.

— Некогда было в окно смотреть. — Манюша мне на бобах в это время гадала.

— Это ещё что за Манюша? — не сразу вспомнил Алексей Кириллович старую деву, к которой частенько хаживал холостым парнем. А сообразив, о ком говорит жена, изучающе вгляделся в ее лицо. «Слава богу, она ничего не знает! Придется эту ведьму хорошенько предупредить, раз уж она осмелилась в покои барыни пролезть…»