Достал он снимки из кармана, из сейфа вынул краски, помаду, пудру и прочие художественные причиндалы. И стал работать на автопилоте, на одном голом мастерстве. Ну, чисто автомат! Порхает кистью так, что в жисть не догадаешься, что без памяти работает, пребывая в бессознательности от трагического отсутствия опохмелки.

Изобразил Митрич все, как положено. После работы грязные тампоны сгреб, краски в сейф вернул, фотографии в карман отправил и залюбовался делом рук своих. Папаня у него совсем как живой получился. Как и просили, со следами мужественной отваги на вновь восстановленном лице. И нос у него больше не кривился, и ухо вроде как вновь отросло. И на виске у него было все чисто, как полагается у порядочных людей.

А девица, та вообще замечательно получилась. Право слово, святая непорочность в ней светилась! Прямо хоть сей момент на небо в развеселую компанию к ангелам!

Ну, Митрич отправил эту двоицу поскорей в холодильник, а сам ушел отдыхать. Нужно было ему поправиться после вчерашнего, чтобы наконец память вернуть.

К обеду пришли горюющие родственники. Я лично выдал их ненаглядных. А они вместо того, чтобы слезами умиления от хорошей работы изойти, за голову схватились, а одна чувствительная дамочка даже в обморок повалилась, как в театре.

— Что такое? — удивился Митрич, глядя на такое. И даже оскорбился поначалу. В первый раз его работу так низко оценили. Презрели, можно сказать, вдохновение великого художника.

Пока дамочку на полу откачивали, родственники к Митричу подступили со всех сторон и ну его за грудки хватать, как за свои. Митрич такой фамильярности не любил и потому стал руками махать, чтоб те от него отступились. А родичи кричат:

— Что ты, подлец, с нашими покойниками сотворил? Зачем над родственными чувствами погнушался?

— Все сделал, как просили, — оборонялся Митрич из последних сил. Достал снимки из кармана, стал их родне тыкать. — Вот, смотрите, ваш дородный папаша не первой молодости с проломленным виском и головкой на сторону, как у куренка. Я придал ему образ приличного господина, заслуженного бухгалтера на пенсии. А вот ваша легкомысленная дама с сизым лицом. Я воплотил ее в невинном образе невесты, почившей на брачном ложе и так и не успевшей вкусить супружеских прелестей на горе влюбленному жениху.

— Да, где же, ирод, — хором кричат родичи, — где же бухгалтер на пенсии и не вкусившая невеста? Погляди, глаза разуй!

— Ты ж с пьяных глаз нашего незабвенного папашу сделал каким-то разукрашенным педрилой! — визжат одни.

— А нашу милую Вавочку в пропитого алкаша превратил! Да еще и с каким-то кавказским профилем! — вторят другие.

Тут Митрич словно прозрел. И понял, наконец, свою ошибку.

Сделал-то он, конечно, все добросовестно, как всегда. Но чуток не по адресу. Маленько ошибся. Маленькая загвоздочка вышла — перепутал он покойников. Многодетному папаше пририсовал фиолетовые тени под глазами, румянец в поллица, губы кармином подвел. И вместо отцовской многосемейной значительности на бухгалтерском лице проявилось какое-то неприличное непотребство. Которое еще и подкреплялось свернутым на сторону носом и отсутствием одного, лучшего, уха.

А невкусившей невесте он, наоборот, нос чисто вывел и лишнее ухо присобачил. И фиолетовый оттенок так слабо выбелил, что тот словно Синяковой желтизной подернулся. И лежит эта Вавочка с грузинским носом, с тремя ушами, как дура, слова сказать не может, протестовать сил у нее нет.

А что делать бедным родичам? У них время поджимает. Поминки назначены, столы расставлены, в подполе самогон охлаждается, голубцы на плите поспевают, блины пузырятся в нетерпении. Переделывать некогда.

— Тогда, — говорит Митрич, — проще простого. Поменяйтесь покойниками, и дело с концом. Пусть, какие хотели невесту, берут себе бухгалтера, а те — наоборот. Какая им, к бесу, разница!

Однако родичи рыдают, не соглашаются. Одни просят им вернуть бухгалтера, а другие требуют себе невесту.

Как, думаешь, дело решилось? Не догадываешься? Да куда вам, городским, до такого додуматься. Нету у вас нашей деревенской соображаловки. И то сказать, химию жрете и химией дышите. Вместо экологически чистого первача коктейли потребляете. Пробовал я эти ваши ликеры — дрянь, прямо говорю. И коли на Страшном Суде спросят, тоже повторю, что дрянь. Шибает, правда, поначалу хорошо, но зато потом наизнанку почем зря выворачивает.

Как спрашиваешь, дело устроилось? Да просто, мил-человек, по-сердечному, по-людски. Они своих покойников объединили и поминки тоже. Поставили все в одном дворе, голубцы притащили, графины тоже. У нас городок маленький, у нас тут все или родственники, или соседи, или седьмая вода на киселе, или нашему дедушке двоюродный плетень. Кто хотел с бухгалтером попрощаться — прощались. Кто с невестой — милости просим.

А в конце все уже так расстроились, что стали путать бухгалтера с невестой. Так их и похоронили по соседству. А может, даже перепутали, с горя-то. Очень в них много общего нашлось.

Я тебе это к чему рассказывал… Городок маленький. У нас индивидуальный подход к каждому клиенту, персональная обслуга. Мы каждого холим, любим, лелеем, они у нас тут как у Христа за пазухой. Они нам как дети родные, чисто голубята… Доктор наш на них не нарадуется. Любит, как детей малых. Так что ты его за друга своего, обнаруженного в лесочке, отблагодари… Я тоже за выдачу много не беру, разве что червончик, на помин души.

Это как это ты родственника своего забирать не собираешься?! Это что же?! Совесть у тебя есть? Я с тобой два часа растабарывал, а ты меня законного заработка лишаешь! Ну и что, что тебе только причину смерти да особые приметы узнать? Забирай свое тело — и весь разговор!

А ну давай, греби клешнями отсюдова! Давай, давай!

Что ты мне в руку суешь? Ежели каждый будет мне в руку совать, когда я при исполнении…

Ну ладно, ладно… Строгость — она, знаешь, никогда не помешает. Сам понимаешь, это же святая святых, морг при районной больнице, у нас все как в аптеке… А вон и доктор наш идет, спотыкается…

Если все же надумаешь насчет своего родственника, я тебя самолично с Митричем сведу. Он недорого берет, а работа — загляденье, глаз не оторвешь. Так бы на стену повесил и любовался перед сном, как на Спасителя…

Да я что, Аристарх Мирзоевич? Я посторонних не пускаю, это они сами к вам рвутся по делу. Это насчет того «подснежника», что на прошлой неделе к нам доставили… Того самого, которого нашли в овраге… Он у нас по категории ЛНУ проходил, «личность не установлена».

Если хотите, скажу посетителю, что у вас срочное вскрытие…

Что ж, Аристарх Мирзоевич, как прикажете… Зову!

Глава 3

Офис нашей компании находится неподалеку от того самого памятного перекрестка. Всего пять минут пешком легким шагом — и вот она, та самая площадь, донельзя запруженная чадящими автогигантами и приплюснутыми карликами в потеках дорожной грязи. Тут и доска героическому рабочему Астахову. Напротив — книжный магазин.

В обеденный перерыв я решил прогуляться. Машину не стал брать. К чему? Стоит ли отгораживаться от своей судьбы (громко сказано, но точно) тонированным стеклом?

Предчувствуя истерические прыжки расшалившегося сердца, при подходе к перекрестку замедлил шаг. Засунул руки в карманы, придав себе вид праздного зеваки, — будто бы прогуливаюсь без всякой насущной надобности, дышу воздухом. Сейчас увижу его, убежусь (или убедюсь) в своей ошибке и с легким сердцем вновь окунусь в повседневную рутину служебных обязанностей. Может быть, даже дам ему немного мелочи из приличествующего мне, представителю среднего класса, сострадания. Конечно, он не больной. Нервный тик его выглядит чересчур напряженно и гиперактивно, хотя легкая хромота вполне натуральна.

Что ж, каждый зарабатывает на жизнь, как может. Я, например, сижу на тепленьком месте менеджера по лесу в крупной экспортно-импортной конторе, прикипев к нему своим геморролюбивым седалищем, а этот несчастный работает на перекрестке, жалостливо заглядывая в глаза автовладельцам. Каждому — свое. Он не сможет занять мое место, так же как я — его. Впрочем, было бы забавно попробовать ради смеха…