Но в те редкие часы, когда Маринка и Лёва бывали у Ивана Григорьевича, всё это переставало их беспокоить, словно улетучивалось.

В первую субботу апреля пришли к Журавленко они, их папы и маленький, очкастый Яков Ильич.

Журавленко сообщил, что есть, наконец-то, решение принять Шевелёва и Кудрявцева на завод, и начал советоваться с Яковом Ильичом о каких-то приборах.

Шевелёв прислушивался к их разговору, а Сергей Кудрявцев с Маринкой и Лёвой кричали «ура» и отплясывали от восторга какой-то дикий танец.

Потом Журавленко говорил о том, что эти прошедшие месяцы работы на заводе — драгоценное для него время, что там есть драгоценные люди. И видно было, что работает он с подъёмом и радостью.

— А как там живёт-поживает «драгоценный» Липялин? — с ехидцей спросил Яков Ильич.

Журавленко усмехнулся:

— Процветает! Хотя многие ему знают цену. Его не любят конструкторы. Но ему всё равно, любят его или не любят. Ему важно одно: чтобы комар носа не подточил. Он предупредил уже всех, даже за пределами завода: если машина получится неудачной, — он не виноват!

Журавленко не хотелось больше о нём рассказывать. Он уже понял, что Липялин, при всём внешнем лоске и умении говорить тоном профессора, по сути дела невежественный человек. Больше того, что людей знающих, глубоких, культурных — то есть по-настоящему интеллигентных — он ненавидел как личных своих врагов.

— Обидно получается, — сказал Журавленко, глядя на Лёву. — Люди тёмные, невежественные поневоле, не имевшие возможности учиться — тянутся к знанию, уважают знающего интеллигентного человека. А тот, кому даны были все возможности учиться и кто ими не пожелал воспользоваться, — тот и начинает знающих ненавидеть… А в общем, ну его! Не будем тратить на Липялина время. Ведь каждая минута может быть драгоценной. Тем более, что почти вся наша Общественная мастерская в сборе!

— Вот поставил бы опять модель — это да! — сказал Лёва. — А так — это уже не мастерская. Просто комната.

— Ничего подобного! Так лучше! — заявила Маринка.

— Вот видишь, существуют разные мнения. Я считаю: мы всё сохранили. Я предлагаю, чтобы Маринка была хозяйкой нашей Общественной мастерской и напоила нас чаем.

Маринка и засияла, и забеспокоилась:

— А что у вас есть? Ничего… Ни стаканов, ни вообще к чаю… Зато, правда, удобно, что у вас напротив «Гастроном»!

Все засмеялись.

— Понял, Лёва? — спросил Журавленко, доставая из кармана деньги.

И тут началась форменная драка.

— Извините, — сказал Яков Ильич и достал бумажник. — На полдороге на чужие не угощаюсь!

— Это вы бросьте! — закричал Кудрявцев, сунул Лёве свои деньги и начал отталкивать Журавленко.

Журавленко начал с ним бороться, и при этом оба хохотали.

— Ладно, — сказал Шевелёв. — Давайте в складчину.

За покупками на коллективные деньги отправились Лёва с папой.

— А я чайник поставлю и всё буду делать сама, — предупредила Маринка. — Можете ничего мне не показывать.

— Это было бы невежливо с моей стороны. Прошу, — сказал Журавленко, распахнул дверь и проводил Маринку до кухни. — Соседки нет дома, но есть разрешение пользоваться её посудой. Действуй, Маринище!

Оставшись одна в чужой кухне, среди чужих, незнакомых вещей. Маринка оробела.

Она двигалась скованно и почему-то на цыпочках. С видавшим виды коричневым эмалированным чайником Журавленко обращалась как с хрустальным.

Она с величайшей осторожностью поставила его на газовую плиту и вдруг рассердилась на себя.

«Ну что я так копаюсь? Ещё надо посуду в комнату отнести и красиво расставить. Это мама говорит: «Не умеешь, без тебя обойдусь». А вот умею! А вот не обойдутся!»

И Маринка захлопотала. Она бегала из кухни в комнату, носила чашки, блюдца, тарелочки.

— Папа, — командовала она, — этот стул поставь сюда. А вы, Яков Ильич, можете поставить вот сюда. Иван Григорьевич, вы с кем хотите рядом сидеть, со мной или с Лёвой?

— Рядом с тобой и рядом с Лёвой, если это, конечно, технически возможно.

— Ладно, как-нибудь устрою, — пообещала Маринка и снова побежала на кухню.

Через минуту туда вошёл Шевелёв.

Маринка стояла у плиты, хотела насыпать из пакетика чай в маленький белый чайник, и не знала, — сколько?

— Сыпь ложечки три. Здесь любят крепкий, — сказал папа и подошёл к раковине.

— Это мыло Иван Григорьича?

— Кажется, соседки. Но ничего, можешь его брать.

Папа вымыл руки без мыла и понёс в комнату большой булькающий чайник. Маринка несла маленький.

Вскоре, все сидели вокруг письменного стола и пили чай. Сидеть было не слишком удобно: некуда было девать ноги.

Зато Ван Клиберн играл «Подмосковные вечера» с таким волнением, что оно доходило до каждого сердца. А кончив играть, сказал, с трудом выговаривая русские слова: «Большое спасибо. Я вас никогда не забуду!»

И Маринке казалось, что он это ей говорит.

Потом в комнате слышались звуки гитары и удивительный голос певицы из Кубы, то низкий и грозный, как гул вулкана, то высокий, звенящий, как у птицы.

Маринка шепотом угощала:

— Ешьте сыр, берите печенье, не стесняйтесь… Ну что вы, Иван Григорьевич, так мало? Учитесь у дяди Серёжи!

Всем было хорошо и хотелось посидеть подольше.

Но Шевелёв сказал:

— Надо идти.

И Журавленко поднялся. Он поклонился Маринке, как кланяются хозяйкам:

— Спасибо. Это был лучший чай в моей жизни. Понимаешь?

— На здоровье, — ответила хозяйка, отчего-то смутилась и добавила: — Не за что.

Ещё бы ей не понимать! А у неё разве это не самый лучший?

Глава сороковая. Переписка

Ходом дел на заводе интересовались и болельщики в школе. Новости, которые узнавали Лёва с Маринкой, молниеносно передавались из класса в класс.

Как идёт постройка машины, нравилось всем болельщикам. Нравилось название «СТРОМЖ-1», и ребята быстро расшифровали, что это означает «Строительная машина Журавленко, — выпуск первый». Но никому из ребят не нравилось, что Розовенький до сих пор процветает. Ребята категорически заявили, что если он не помогает, а только мешает, — нечего ему быть начальником и пусть его поскорей турнут!

Они наседали на Лёву с Маринкой так, будто они были полномочными представителями завода.

«Розовенький» стало самым оскорбительным в школе прозвищем. Даже Лёвин с Маринкой одноклассник Лёня Грибов, терпевший, когда ему кричали: «Мухомор Поганкин!» — не мог вынести крика: «Ты как Розовенький!»

Так было в школе. А с Липялиным всё было без перемен. Об этом сообщали Шевелёв или Кудрявцев.

Оба они работали уже на заводе.

Прошёл апрель; растаял снег, поплыли льдины по Неве, унося с собою зимний холод, а всё ещё нельзя было отметить ничего нового. Зато приятной была новая весть с завода о том, что уже началась сборка башни.

У Лёвы с Маринкой началась горячая пора. Сдавали первые в жизни экзамены. Переходили из четвёртого класса в пятый.

Они опять часто вместе ходили, вместе занимались. Они не заметили, как пролетел май.

Впрочем, май всегда пролетает удивительно быстро и всмотреться в себя не дает.

Но один майский день Маринке очень хорошо запомнился. Тот день, когда она принесла домой ветку тополя с крохотными, клейкими, пахучими листьями. Мамы не было в комнате. Папа понюхал ветку и сказал:

— В воду её скорей!

Маринка посмотрела на единственную в доме высокую вазу, в которой стояли розовые цветы. От них пахло стеарином и пылью. Они были пышные и мёртвые.

Вопросительно поглядывая на папу, Маринка вынула весь букет из вазы и замерла…

Папа кивнул ей. Мол, ничего, смелее.

Маринка мигом налила в вазу воды и поставила живую ветку.

Когда вошла мама, она сразу заметила и начала:

— А букет где?! Дочка самовольничает, отец смотрит?