А Журавленко согласился, но добавил, что есть ещё какая-то неизвестная ему, скрытая причина и, кажется, — самая главная.

— Боится он чего-то… — сказал Шевелёв.

Маринка подхватила:

— Ну конечно, боится, что Иван Григорьевич расскажет, как он говорил: «Немыслимая затея»!

Взрослые не обратили никакого внимания на её слова, а Лёва буркнул:

— Замажет. Отопрётся.

И тревоживший всех вопрос остался открытым.

На другой день ребята в школе спрашивали:

— Ну что? Ну как? Выяснили про Розовенького?

Маринка и Лёва рассказали всё, что они знали, и вместе с одноклассниками и старшеклассниками начали решать, что же он за человек?

— Никакой он не шпион, — говорили ребята. — И не вредитель тоже. Про настоящих вредителей они читали — и те совсем не такие. На Сальери он тоже не похож. Сальери старался быть таким, как Моцарт, да таланта не было. Сальери самый разнесчастный завистник. А Розовенький, судя по всему, вовсе не похож на несчастного. Но как бы это узнать, — отчего он всё время поворачивает и туда и сюда?

Это по-прежнему оставалось нерешённым.

Да, бывают скрытые причины поступков. Некоторые умеют скрывать их так ловко, что иногда проходят годы, пока удаётся вытащить их наружу. И когда это удаётся, — многим становится легче дышать.

Поэтому надо рассказать вам краткую историю липялинских поворотов, которую Лёва и Маринка, к сожалению, узнать не могли.

Всё случилось из-за того, что Пётр Петрович Липялин очень любил руководить и совсем не любил то, чем руководил.

Он терпеть не мог вникать в сложные технические вопросы. С видом профессора он давал задания — и в этих вопросах разбирались другие.

А техника-то развивалась с каждым днём. Появлялось новое, более тонкое и сложное. Липялин это видел. Он понимал, что отстаёт. И чем больше он отставал, тем больше ненавидел тех, кто предлагает новое. Ненавидел и боялся.

По этой самой причине и начал Липялин всякий раз придумывать, как ему вывернуться. Так и возникли липялинские повороты.

Вот и сейчас Липялин забеспокоился не на шутку. Когда он оставался один, у него было испуганное лицо и он оседал, как опавшее тесто.

Ничего похожего на эту машину в его конструкторском бюро ещё не разрабатывалось. Как бы из-за этого Ивана Журавленко не сесть в лужу! Как бы не заметили, что Липялин занимает должность не по знаниям, что должность выше начальника!..

И пошли повороты.

— Разберитесь-ка в этом деле построже, — сказал он двоим самым придирчивым конструкторам своего отдела.

Конструкторы разобрались и нашли, к чему придраться.

— Вот-вот, — подтвердил Липялин. — И у меня возникли такие сомнения.

Но конструкторам очень понравилась машина в целом, им интересно было заняться её разработкой, и они убедительно доказали, что придрались к легко устранимым мелочам.

— Правильно, я тоже считаю, легко это устранить, — сказал Липялин, хотя ни в чём сам не разобрался и поэтому ровно ничего не мог считать.

Тут же он решил, что будет под разными предлогами откладывать разработку машины Журавленко с месяца на месяц. А там, быть может, и забудут о ней. Случалось такое в его практике. Но для этого надо было уговорить директора не принимать Журавленко на завод.

Липялин начал уговаривать. Мол, совершенно это лишнее: не конструктор же он по специальности!

А за Журавленко возьми да заступись главный инженер завода, который был на демонстрации модели и, как на грех, вошёл в директорский кабинет.

Возьми этот седой однорукий болельщик и скажи:

— Судя по тому, как Журавленко разбирается в сложнейших технических вопросах, он может быть нам полезен. И в первую очередь вам, товарищ Липялин. Уж кто-кто, а вы должны бы стоять за него горой.

— Да я и так горой! — ответил Липялин. — Я о нём беспокоюсь. После работы над моделью, да ещё в таких условиях, он опять без передышки окунётся в дела… Так нельзя, товарищи. Первая наша забота — это забота о человеке. И, честно вам скажу, он для меня особенно близкий человек, с детства его знаю!

Главный инженер удивился:

— Что же вы ни разу за столько лет и словом не обмолвились о его изобретении?

Липялин вздохнул:

— Всё дела. Сам понятия не имел. Как назло, эти годы с ним не встречался.

Седой инженер пожал безруким, с войны, плечом.

— Значит, близость бывает разная… А принять его я настойчиво рекомендую. Пусть будет консультантом по выпуску своей машины.

Директор вспомнил, что об этом с ним говорил недавно по телефону Корсак.

И Журавленко был принят на завод.

Вот и не пришлось маленькому очкастому мастеру Якову Ильичу брать Шевелёва под ручку и идти на Липялина прямиком.

Как только Липялин чувствовал, что на него прямиком надвигается хоть мало-мальски серьёзная сила, он встречал её широкой улыбкой, как что-то самое для него приятное, самое желанное.

Когда Журавленко пришёл в конструкторское бюро уже с правом на то, чтобы взяться за работу, Липялин распростёр руки и сказал:

— Наконец-то!

А чтобы не сесть в лужу, чтобы никто не вздумал обращаться к нему за разъяснением того, что он разъяснить не может, он громогласно объявил на всё бюро:

— Иван Григорьевич образованнейший и талантливейший человек. По всем вопросам разработки его машины можете обращаться непосредственно к нему.

Журавленко смотрел на Липялина и не мог понять, зачем ему понадобился этот поворот на сто восемьдесят градусов?

Потом он снял пальто, сел на приготовленное для него место рядом с придирчивыми, толковыми конструкторами и начал с ними разработку своей машины.

Глава тридцать девятая. Драгоценное время

Кончалась зима. Маринке и Лёве надоели длинные ночи и короткие дни с недолгим светом невидимого за облаками солнца. Надоело затемно вставать и затемно возвращаться из школы.

Ленинградцы, как всегда, не столько ждали весны воды — таяния снега (он и так тает по сто раз за зиму), как ждали весны света.

И вот свет начал отвоевывать у темноты минуту за минутой, потом час за часом. Ему были рады не только глаза, — каждая клеточка кожи.

С тех пор как Иван Григорьевич начал работать на заводе, Маринка и Лёва видели его очень редко. Да и Михаил Шевелёв с Сергеем Кудрявцевым видели его теперь куда реже.

Они надеялись, что Журавленко добьётся, чтобы их приняли на завод, что они будут знать машину до последнего винтика и смогут свободно ею управлять.

Но дело затягивалось. Их не принимали, хотя уже началось изготовление деталей машины.

И пока что Сергей Кудрявцев вручную клал кирпич на стройке, а Михаил Шевелёв вот-вот должен был закончить курсы крановщиков.

Сколько раз за это время возвращались Маринка и Лёва из школы, сколько раз проходили мимо окна Журавленко, — а за ним не видно было зелёного света лампы, за ним была темнота.

Маринка смотрела на тёмное окно и огорчалась:

— Вот… Самое интересное теперь у него где-то на заводе. Выходит, что после всего мы и ни при чём. Даже папа с дядей Серёжей ни при чём!

— Неправда! — говорил Лёва. — Всё равно Иван Григорьевич и мы…

Он почти никогда не договаривал, потому что не мог объяснить самого главного. И чем больше Лёва скучал без Журавленко, тем отрывистее и резче отвечал Маринке.

Как-то она сказала, прищурившись от подозрения:

— Думаешь, он столько времени всё на заводе и на заводе?

— А где же? — насторожился Лёва.

— Может быть, и вовсе даже не на заводе. Помнишь, Иван Григорьевич сам говорил, что у него есть знакомая. Сам говорил, что у неё телевизор смотрел… Ещё Обухова тогда пела, как девушка всё спрашивает: «Матушка, отчего?» Может быть, мы тут, а он — у своей знакомой.

— Нет! — крикнул Лёва ревнивым голосом.

И нечему тут удивляться. Каждый из вас, кто вот так, как Лёва с Маринкой привязывался к кому-нибудь из взрослых, — это поймёт. Ведь когда так тянешься к человеку, хочется, чтобы и он тянулся только к тебе, ну и, разве что, к твоим друзьям, а не к кому-то там, кого ты и не знаешь.