— Да пошлет вам небо побольше таких восторгов! — воскликнул Геласт. — Я вам не буду завидовать. Такие экстазы сострадания не в моем характере. Смех для меня — нечто более живое и волнующее: словом, смех мне больше по сердцу. В этом со мной согласна вся природа. Полюбуйтесь на двор Кифереи: вы услышите там смех, но отнюдь не плач.

— Вот мы снова и забрались за облака, — сказал Арист. — Вы самый легковесный защитник комедии, другого такого я уже давно не встречал.

— А мы снова углубились в дебри платонизма, — откликнулся Геласт. — Что ж, будем блуждать в них, раз это вам так нравится. Но все же я скажу вам кое-что существенное по поводу слез, ссылаясь на это самое место из Гомера, которого вам угодно сделать вашим поручителем. Когда Ахилл наплакался вволю (замечу в скобках, что и смеялся он, наверно, тоже досыта: все, что делают герои, они доводят до высшей степени совершенства), так вот, когда Ахилл насытился слезами, он сказал Приаму: «О несчастный старец! Такова участь смертных: они проводят жизнь в слезах. Только боги свободны от бедствий и живут на горных высотах, не зная страданий». Что вы на это ответите?

— Я отвечу, — сказал Арист, — что смертные смертны, когда они оплакивают свои скорби; но когда они оплакивают чужие скорби, они уже боги.

— Боги не оплакивают ни своих скорбей, ни чужих, — возразил Геласт. — Что касается смеха, то это их удел. О том, что иначе и быть не может, Гомер говорит в другом месте: рассказывая о том, какой смех охватил блаженных бессмертных, когда они увидели в своих чертогах хромающего Вулкана[45], он употребляет слово «неудержимый», показывающее, что смех богов свойствен их природе, меж тем как слово «блаженные» показывает, что блаженство богов заключается в смехе.

— Эти два слова показывают, что Гомер здесь ошибся, и только. Платон упрекает его за это в III книге «Государства». Он осуждает Гомера за то, что он приписывает богам чрезмерную слезливость, недостойную особ сколько-нибудь значительных.

— Почему вы полагаете, что в данном случае ошибается Гомер, а не Платон? — возразил Геласт. — Но оставим в покое авторитеты и прислушаемся лишь к голосу разума. Рассмотрим без предвзятости, что представляют собой комедия и трагедия. Довольно часто случается, что последняя нас вовсе не трогает: счастье или бедствие другого человека трогает нас лишь применительно к нам самим, поскольку мы представляем себе, что то же может случиться и с нами, — ведь эгоизм заставляет нас все время устремлять взор на самих себя. Но так как трагедия показывает нам лишь происшествия необыкновенные и такие, которые по всей вероятности с нами никогда не случатся, мы относимся к их изображению безучастно и остаемся холодны, если только произведение не является таким превосходным, что мастерство автора преображает нас и мы становимся как бы другими людьми, например, ставим себя на место какого-нибудь царя. Признаюсь, что в таком случае трагедия нас действительно трогает, но при этом мы ощущаем страх, гнев и прочие пагубные душевные движения, из-за которых мы возвращаемся домой подавленные тем, что видели, и неспособные к какой-либо радости. Комедия же, показывая нам обыденные происшествия, могущие произойти и с нами, всегда трогает нас в большей или меньшей мере, сообразно со степенью ее совершенства. Когда она хороша, она вызывает у нас смех. Трагедия, если хотите, покоряет нас; комедия же волнует нас и уводит души в Елисейские Поля, тогда как вы уводите их в обиталище несчастных. Бесспорным доказательством положения, которое я выдвигаю, может служить хотя бы то, что для рассеяния тяжелого впечатления, произведенного на нас трагедией, зрителям показывают комический дивертисмент после нее и никогда не в обратном порядке. Это ясно доказывает, что комедия — высшая степень удовольствия, после которого нет больше уже ничего. После комедии вы возвращаетесь домой веселым и в приятном расположении духа. В противном случае вы вернетесь домой в хмуром настроении, осаждаемый черными мыслями. Вот чем награждают вас всякие «Оресты» и «Эдипы» — унылые призраки, созданные чародеем-поэтом, о котором мы упомянули немного раньше. Хорошо еще, если они, появляясь на сцене, всякий раз возбуждают в нас чувство ужаса: это все-таки много лучше, чем скука. Но где искусные поэты, умевшие изображать все это живыми красками? Я не хочу сказать, что последними из таких поэтов были Эврипид и Софокл; я хочу только сказать, что после них подобные мастера стали редкостью. В комедии дело обстоит не так уж плохо. Тронуть нас здесь гораздо легче, ибо сюжеты комедии таковы, что мы без особого труда можем применить их к себе.

— На этот раз, — заявил Арист, — мы слышим серьезные доводы, заслуживающие ответа. Постараемся же дать его. Та самая скука, которой мы томимся на представлении трагедии, отличающейся лишь посредственными красотами, — спутница и комедии и прочих созданий человеческого ума, особенно стихов. Я с легкостью доказал бы вам это, если бы об этом шла речь. Но поскольку речь идет о сравнении двух вещей, каждая из коих хороша в своем роде, а трагедия, как вы уверяете, особенно превосходна, то и комедию мы должны брать также в степени совершенства, то есть в той, в какой, по вашим словам, допустим переход от трагедии к комедии, но не наоборот. Тут я с вами согласен, но не могу согласиться ни с вашими выводами, ни с вашими доводами. Лучшее, что, на мой взгляд, есть в трагедии, — это большое напряжение души, поэтому нам показывают затем нечто, облегчающее наше сердце и приводящее нас в состояние, в каком мы были до спектакля, чтобы мы могли выйти из театра, словно очнувшись от сна. По вашему собственному рассуждению получается, что комедия трогает нас гораздо меньше, чем трагедия. Остается только доказать, что эта последняя гораздо более приятна, чем первая. Но сначала, чтобы не позабыть, скажу вот что: еще далеко не доказано, что после трагедии мы уходим домой хмурыми и неудовлетворенными, а после комедии — довольными и в превосходном расположении духа. Если мы вкладываем в трагедию скорбь, нам присущую, сострадание направляет это чувство на ближнего, и мы бываем счастливы израсходовать на беды другого те слезы, которые приберегали для себя. Напротив, комедия, выставляя нашу скорбь за дверь, возвращает нам ее, как только мы выходим из зала. Следовательно, речь идет лишь о времени, которое затрачено нами на представление и которое мы не могли употребить ни на что лучшее, чем сострадание. Отрицаете ли вы, что жалость благороднее, чем смех?

— Мы так давно спорим, что я уже ничего не отрицаю, — сказал Акант.

— А я, — заявил Арист, — все же хочу вам кое-что доказать, а именно, что сострадание есть самое приятное из наших чувств. Ваша ошибка происходит оттого, что вы смешиваете это чувство с болью. Я боюсь боли еще больше, чем вы. Что же касается сострадания, то это удовольствие, и даже очень большое. Вот несколько соображений, которые докажут вам, что дело обстоит именно так. Сострадание есть милосердное и благородное чувство, сердечная нежность, за которую все на свете признательны. Есть ли в мире человек, который хотел бы считаться жестоким и бесчувственным? Между тем похвальные дела всегда совмещаются с величайшей радостью, об этом свидетельствует внутреннее удовлетворение, какое испытывают все благородные люди. Призываю в свидетели вас самого и спрашиваю, похвальная ли вещь смех? Безусловно нет, так же как нельзя назвать похвальным питье, еду и вообще действия, устремленные на удовлетворение наших собственных потребностей. Вот вам первое удовольствие, которое дает трагедия, а комедия не дает. Я мог бы вам привести еще много других примеров. Главное, на мой взгляд, в том, что мы выше царей благодаря состраданию, которое питаем к ним, что мы становимся в отношении их богами, взирая из спокойного места на их затруднения, горести и несчастья, точно так же как боги взирают с Олимпа на людские бедствия. Трагедия имеет еще то преимущество над комедией, что она пользуется возвышенным стилем; а возвышенный стиль, если верить и Лонгину[46] и истине, неизмеримо более прекрасен и оказывает совсем другое действие, чем стиль будничный. Его красоты восхищают душу и открываются с внезапностью молнии. Черты комизма, как бы прекрасны они ни были, не обладают ни их чарующей прелестью, ни их мощью. Дело здесь обстоит так, как если бы мы сравнили безупречную красавицу с другой, отличающейся лишь известной привлекательностью: вторая нравится, первая восхищает. Такова же приблизительно и разница между состраданием и смехом. Я представил бы вам еще сколько угодно доводов, но пора уже закончить спор. Мы ведь собрались послушать Полифила, а между тем он, как вы видите, сам слушает нас молча и с глубоким вниманием.