Вася был членом культурной комиссии кооператива. Большевики взяли комиссию в свои руки. Она не только покупала для рабочих газеты, журналы, книги — она вела агитацию.

В это время в комиссии решили развернуть агитацию в очередях. Чтобы достать хоть немного продуктов, приходилось становиться в хвост с ночи, мерзнуть на улице по многу часов. Женщины кляли тяжкую жизнь, ругали на чем свет стоит торговцев-обирал и царские власти, обсуждали всякие слухи — иногда верные, иногда нелепые и дикие. Правдивая, честная агитация среди них могла дать немалые плоды. Вася и его друзья стали часто ходить к лавкам, говорили женщинам, что избавиться от очередей, от дороговизны и нищеты можно только избавившись от войны, а заодно и от тех, кто ее начал, кому она выгодна.

Теперь Васин день начинался задолго до рассвета. Время надо было найти на всё. Вот только на сон оставалось совсем мало.

Как-то Вася пришел к Тютикову, у которого собирался переночевать, уже около полуночи. На улице было по-февральски холодно. Падал мелкий колючий снег, ветер крутил его и гнал по дорогам. Вася подул на замерзшие пальцы и кинул снежком в темное окошко. Тютиков быстро открыл дверь:

— Наконец-то. А я уж боялся, что ты в Емельяновну пошел.

— Надо мне туда, давно маму не видал. Только сегодня мне нельзя было никак, — сказал Вася, войдя в комнату.

Не раздеваясь, он обхватил руками теплую печку:

— Ну и замерз я! Уже и не человек, а просто кусок льда.

— Хорошо, что не пошел домой, — проговорил Тютиков, чувствуя только сейчас, как сильна была его тревога. — Там опять засада. Пришли за тобой.

— Быстро…

Вася отошел от печки и скинул свое пальтишко на «рыбьем меху».

— Ты знаешь, я ведь на «Анчаре» выступал сегодня. Большой митинг был, полная столовая набилась. Говорили про то, кому выгодна эта война. Значит, какой-то шпик уже в полицию сообщил.

— С утра голодный, наверно? — спросил Тютиков. — У меня вот хлеба немного есть да селедка. Только ржавая очень.

— Черт с ней. И ржавую съедим. Воды, чтобы запить, хватит ведь?

Он присел к столу:

— На Путиловском опять забастовка начинается, слышал? Теперь дело пойдет. Всю заставу поднимем. Народ до крайности дошел. Сегодня на улице свалка с полицией была. Мальчишки конный разъезд из рогаток обстреливали. Городовые припустились за ними, так народ их булыжниками стал угощать. И ребята хитры, ничего не скажешь. Натянули поперек улицы стальную проволоку. Полицейские, как погнались за ними, так на нее и наскочили. Лошади на дыбы, а двое городовых оземь…. Событие, конечно, не очень крупное, но показательное, между прочим.

— Что ж, бастовать народ будет дружно, — заметил Тютиков, — не впервой. Настроение у всех боевое.

Он посмотрел на Васю, который прихлебывал из кружки холодный чай и развертывал газету.

— Спать-то будешь? Уж и вставать скоро.

— Ложись, я почитаю. За весь день не успел газеты по-настоящему просмотреть.

Он еще долго сидел за столом. Трехлинейная лампа начала мигать, и свет ее потускнел. Вася вывернул фитиль, но лучше не стало. Под едва заметным желтым язычком пламени были видны красные обугливающиеся нити. Вася встряхнул лампу.

— Керосин-то есть у тебя, Ванюшка?

Тютиков не ответил, он давно спал. Вася вздохнул, задул лампу и улегся на койку рядом с другом.

Из дому они вышли, когда на улице было еще совсем темно.

— Ночевать придешь? — опросил Ваня.

— Не знаю. Если кто из моих забежит, скажи, что я предупрежден. Пусть засада сидит, я не попадусь. И передай маме, что здоров я, сыт, беспокоиться не надо.

Он хлопнул друга по плечу и пошел — навстречу событиям, приближение которых чувствовал, хотя и не представлял еще достаточно ясно, когда и как они наступят.

Это было 17 февраля 1917 года. В тот день на Путиловоком забастовала лафетно-штамповочная мастерская, а вечером Вася обсуждал со своими товарищами по Нарвскому райкому, какие следует принять меры, чтобы забастовка охватила весь завод и район. Вихрь событий захватил и закрутил его. Лишь изредка он вспоминал о засаде в отцовском доме. Не до того было. Он забежал в Емельяновку дней через десять, когда всё уже было другим.

Мать бросилась ему навстречу:

— Васенька! Живой, сыночек… А городовые всё ждали тебя. Вчерась и ушли только. Или позавчерась? Я уж и сбилась.

— Их счастье, что ушли, — рассмеялся Вася и поставил в угол под иконы карабин, — а то бы я сам арестовал их. Именем революционных рабочих и солдат.

Горячие дни

— Сейчас щей тебе налью. Наверно, уж отвык от горячего? И соберу бельишко переодеть… Да ты лег бы. Видать, совсем и не спал.

Мать беспокойно и радостно хлопотала, а Вася смотрел на нее воспаленными, слипающимися глазами. В кухне было натоплено, и его совсем разморило от усталости и тепла.

— Где-то вздремнул часок. Только вроде не в эту, а в прошлую ночь…

Он рассмеялся. Голос звучал так сипло, что Вася сам не узнал его.

— Революция, маманя. Не время спать.

— Так ночь уже, Вася. Как не спать? На себя ведь не похож.

— Я прилягу немножко, вы только разбудите пораньше.

Сколько недель он не ложился дома, в свою кровать? Теперь под головой была прохладная, взбитая материнскими руками полушка. Стеганое одеяло, сшитое из давно выцветших лоскутьев, легло надежной теплой тяжестью на грудь. Вася закрыл глаза, но сон, всегда охватывавший его сразу, потому что он постоянно не высыпался, сейчас не шел. Должно быть, слишком велика была усталость.

Взбудораженная память торопливо тасовала картины последних дней. Сколько было всего! Если бы понадобилось рассказать по порядку, он бы, наверное, не смог.

Вспомнилось заседание райкома в тот день, когда он расстался на рассвете с Ванюшкой Тютиковым посредине Петергофского шоссе. Тесная комната, набитая людьми. Озабоченные, встревоженные и вместе с тем торжественные лица товарищей. Представитель Петроградского комитета большевиков говорит раздельно и твердо, ударяя в такт словам ребром ладони по столу:

— Пришло время решительных массовых действий. Надо поднимать весь рабочий Питер. Не только против голода. Против царизма, против войны!

Разговор немногословный. Уславливаются, кто будет агитировать на заводах, кто в домах, кто в очередях у хлебных лавок. Все понимают, что наступает переломная пора.

Потом Вася видит себя на улице, в кипящей толпе. Женщины, закутанные в темные шали, стоят со скамеечками и корзинками в руках. Они провели в очередях всю ночь. Рабочие по пути на завод останавливаются возле очереди. Это мужья, сыновья, братья. Им не впервой отправляться на работу без хлеба, но терпения больше нет. Вася чувствует, как горячо принимает толпа его слова:

— Всем бастовать! Всем выходить на улицу! Прибавок требовать — толку мало. Дороговизна через неделю перекроет прибавку. Надо кончать с войной!

И другая толпа — огромная, края ей нет. Она бурлит перед затертыми воротами завода. Путиловский бастует, второй день он закрыт, и люди собираются здесь не затем, чтобы идти на работу. Им надо быть вместе, в этом их сила.

В зданиях у завода — войска. В угловом доме над магазином потребиловки и сзади во дворе макаронной фабрики стоят измайловцы; солдаты — в Шелковом переулке; за заводским забором беспокойно ржут казачьи кони. Но всё равно рабочие вышли на улицы, Петергофское шоссе и площадь у Нарвских ворот заполнены народом.

23 февраля[2] — Международный женский день, и на этот раз его отмечают все, мужчины и женщины вместе.

У Нарвской площади над толпой взлетают красные флаги, и городовые уже не бросаются на них. Городовых с площади точно ветром сдуло. Путиловцы рвутся на Невский, пробиваются через полицейские цепи на Садовой и Фонтанке, обходят вооруженные отряды, занявшие мосты, рассыпаются, чтобы собраться потом поближе к центру. Вечером они выходят на Литейный. Другой бурлящий поток выливается им навстречу из-за Невы. Выборгская рабочая сторона встречается с Нарвской заставой.