—Мне жаль твоего отца, детка. Я очень любил его.

—Знаю, — сказала она, все еще сердясь на него за то, что он затеял ссору здесь, при людях. — Но не доводи же меня до слез.

—Ну, ладно, ладно, я просто хотел сказать, что мне его жалко.

Они стояли на сильном ветру, и он все думал, отчего это она и ее подружки выбрали такое странное место для флирта. Она отвернулась от него, чем-то глубоко уязвлен­ная, и он никак не мог понять, чем именно.

—Мог бы зайти ко мне, — сказала она. — Ты что, ду­мал, я за тобой бегать буду?

Он стал оправдываться, говорил, что ему это и в го­лову не приходило, хоть он знал, как это просто — посту­чать в дверь и спросить, дома ли Полин; но он предпо­читал околачиваться возле кино в надежде встретиться с ней случайно; и вообще он нередко выпивал и шатался с Альбертом, да и она, наверно, бегала за мальчиками со своими подружками. Это уж как поглядеть на дело. Но он не хотел говорить ей сейчас этого — еще расстроится вко­нец. Когда он узнал о смерти Маллиндера, словно какая-то пустота возникла вокруг него и в нем самом и ему как будто нечем стало дышать.

—Пойдем на той неделе в клуб, — предложил он, ожи­дая, что она отвернется и прогонит его. — Там можно по­веселиться, — добавил он. — Альберт приведет свою де­вушку.

Она повернулась к нему с улыбкой.

— Пойдем, если хочешь. Только не в среду, а то я по средам голову мою.

— В четверг, — сказал он, снова поверив в счастье. — У тебя усталый вид, детка, давай выпьем где-нибудь чашку чаю.

Она оставила своих подружек и ушла с ним и с тех пор каждую неделю приходила в клуб. Все пошло по-старому, но вместе с тем и как-то по-другому. Он думал об этом, пуская свой фрезерный станок, невидимые стальные зубья которого мягко, как в масло, впивались в алюминиевое литье, прорезая канавки с такой точностью, что даже Бертон не мог бы придраться. Облитые эмульсией стружки скапливались на зажиме и столе, и он время от времени сметал их щеточкой. Полин привыкла к клубу, как утка к воде, и хотя ссоры у них все еще бывали, обычно они успевали помириться до прощального поцелуя. Теперь ссоры эти стали не такими грубыми, оба боялись порвать тоненькую нить самообладания и поссориться всерьез. Брайн стал нежнее и заботливее, он понял, что ее прежние ребяческие выходки были вызваны всего-навсего жела­нием быть такой же, как другие. Она даже злилась иногда на его постоянную заботливость и все же ни за что не захотела бы, чтобы он вспылил и чтобы снова начались пререкания. Любовные ласки были теперь естествен­ным продолжением их спокойных и долгих совместных прогулок, а это значило, что нежность их стала теперь иной.

Дедушка Мертон видел, как они однажды вечером рука об руку гуляли, и рассказывал Вере, что Брайн и его де­вушка совсем как настоящие влюбленные, когда гуляют вот так весенними вечерами. Мертону уже перевалило за семьдесят, у него было худое насмешливое лицо, некогда казавшееся Брайну похожим то на лицо огрубевшего Дон-Кихота, то на профиль Георга Пятого, отчеканенный на монетах; только лицо этого кузнеца, гладко выбритое, было как бы сочетанием обоих лиц: высокий прямой ста­рик, все еще крепкий, по-прежнему выпивавший каждый ве­чер свои семь или восемь пинт пива к большому недоволь­ству Лидии, которая считала, что уже пора кончать с этим, но даже теперь не решалась сказать ему это прямо. Было время, она побаивалась палки, которой он бил своих собак, и теперь, в сорок пять лет, все еще испытывала страх, когда он замахивался палкой. Лидия была не замужем, жила дома и много раз говорила Вере и Аде:

—Старик все такой же стервец, закатывает бедной маме концерты, невольно думаешь, когда же он наконец помрет.

Но старик всегда был скандалистом и умирать не со­бирался.

—Буду пить, черт подери, то, что мне нравится, — сказал он, когда Мэри стала его убеждать. — И покуда ты сама сыта, не смей указывать, что я должен делать, а чего не должен.

Зная, что он очень любит пиво и всегда настоит на своем, она больше не заговаривала об этом. Но он никогда не напивался до бесчувствия.

Когда Хэролд Ситон еще ладил с тестем и тещей, он раз заглянул к ним в воскресенье днем и пошел с Мертоном выпить. Приехали они на автобусе в «Адмирал Род­ни», потом до «Мидленда», потом до «Белой лошади», а потом и до «Веселых разносчиков» — расстояние между кабаками уменьшалось по мере приближения к Рэдфорду — и кончили в «Грегори», причем Хэролд шел пошаты­ваясь, одурманенный пивом и куревом, с трудом борясь с земным притяжением и нетвердо держась на ослабевших ногах, а Мертон шагал прямо и еще пропускал время от времени пинту, во время разговора окликая то одного, то другого своего дружка. И если вспомнить, думал Снтон, как этот старик бывал жесток со своими родными, то просто удивительно, почему это его все вокруг так любят. А все ж Мертон временами бывал совсем неплохим, и ра­ботал он здорово, тут уж ничего не скажешь. Ситон любил встречаться с ним, но не очень часто. Даже теперь, когда ему самому было уже за сорок, он чувствовал себя как бы его сыном, и, так как родной его отец уже двадцать лет как умер, ему не нравилась привычка старика коман­довать.

Ситон любил пиво не меньше других, и это несколько сближало его с тестем. Он получал пять фунтов в неделю и по вечерам в субботу и воскресенье обычно ходил вместе с Верой в пивную и распевал там во все горло свои лю­бимые старинные песни. В такие дни его темные глаза, широкое желтоватое лицо и круглую черную голову можно было увидеть в излюбленном его кабаке «Маркиз Лорн». Впервые за все время супружеской жизни он купил себе костюм — конечно, подержанный, с чужого плеча, но все же это был костюм, в котором он чувствовал себя солид­ным, чувствовал, что сам себе хозяин, когда приходит домой с работы. У него водились теперь деньги, он мог купить материал, и краску, и гвозди, и запасные части для вело­сипеда, и радиоприемник, но все эти вещи, с которыми жить веселее, трудно было найти, потому что шла война. Он делал для семьи все, что мог, хотя и считал жену и пятерых детей неблагодарными. Что это за жизнь? Чело­век не вправе даже со своей хозяйкой повздорить — сразу встает сын и грозится размозжить ему голову. Ну ничего, когда-нибудь все переменится. Ему было горько видеть от них так мало любви, хотя он для них много сделал за эти последние двадцать лет, даже два месяца отсидел в тюрьме за то, что стащил жратву, а это тоже ведь был не пикничок; а на каких он только работах не побывал, как ему приходилось хитрить, когда являлся агент, обсле­довавший их материальное положение.

«Я все-таки думаю, Брайн меня уважает, хотя мы тут с ним немножко и повздорили, вот ведь купил он мне в прошлом году новые вставные зубы за девять фунтов, это после того, как я по пьянке свои потерял в уборной. Ему ведь долго пришлось копить со своих получек, так что я не думаю, чтоб мы с ним друг друга ненавидели, хотя и случается иногда повздорить. Ей-богу, не может же все быть гладко, никак не может. Хорошо, что есть работа, и голодными мы не сидим, и нас не разнесло на куски бом­бой». Ситон весь день орудовал своей лопатой во дворе велосипедного завода, нагружая кучи медных стружек на грузовики, которые отвозили их к вагонам с металлоломом. Ему едва перевалило за сорок, это был плотный здоровяк, обладавший железной силой, и он знал, что в то утро он мог бы стереть Брайна в порошок за десять секунд, если бы стал его бить, но в отличие от Мертона ему почему-то легче было ударить жену, чем кого-нибудь из детей: са­мая мысль о том, что он будет драться с разумным и ра­ботящим Брайном, казалась ему страшной и невозможной. А Мертон, колотивший своих детей, никогда не трогал Мэри.

Брайн ничего не имел против встречи со своим дедом, когда гулял с Полин по Уоллатон-роуд, и заметил, как тот лукаво подмигнул ему.

— Привет, пострел, ты куда это собрался?

— Гуляем.

Мертон поглядел на Полин.

—Крутим любовь помаленьку, а? Вы, наверно, в Виш­невый сад?

«Господи, — подумал Брайн, — сейчас что-нибудь ляп­нет».