Интересно, в каких же выражениях он извинялся? В каких – буквально? Чем оправдывался?

Анна Андреевна привстала. На моих глазах превратила себя в косопузого, кривоногого поздравителя. В правой руке букет, левой он обнимает голову. Твердит неустанно: «Ой, стыдобигца! Ой, срамотигца!»¹⁶⁷

Я утерла слезы. Анна Андреевна опустилась в кресло и снова из Александра Прокофьева превратилась в Анну Ахматову.

– Хотите, прочитаю новые стихи? – спросила Ахматова, не дав мне опомниться. И прочитала три. Одно «В пути», другое – на смерть Срезневской, третье – «В Выборге»[158].

Одно о «тайне тайн», о таинственном даре поэта, другое о смерти – не только Валерии Сергеевны, но и собственной своей смерти. Срезневская, наверное, последняя из тех, кого Ахматова могла окликнуть: «А помнишь?», последняя, кто знал ее со времен гимназической юности. «Почти не может быть. Ведь ты была всегда».

Прочитав «В Выборге», Анна Андреевна объяснила:

– Я Выборг осмотреть не успела, но Ладыженская так хорошо рассказала мне о скале, что я словно увидела сама¹⁶⁸.

А вот я, увы, не увидела. Не знаю, почему, но почему-то увидела я только то, чего в буквальном смысле слова увидеть как раз и невозможно: белую, стоящую на коленях зиму. «И на коленях белая зима / Следит за всем с молитвенным вниманьем». А подводную скалу не увидала. И Скандинавию, и Нептуна тоже нет.

Помолчали.

– Понравились? – спросила Анна Андреевна.

Я ответила по правде: первые два очень. Оба превосходные. Кроме очарования поэзии заново поразила меня прославленная ахматовская зоркость. Тысячи людей, в их числе и я, тысячи раз видели финские сосны на закате. Она первая увидела (не скажу уж, воплотила в стихе), что на закате стволы сосен, такие прочные столбы, коричневые чуть не до черноты – превращены силою света в розовое, нежное, живое, обнаженное тело. Я не запомнила, но попробую вспомнить это стихотворение на обратном пути. И Срезневской. «И мнится, что души отъяли половину, / Ту, что была тобой». (Такое чувство я испытала после смерти Тамары Григорьевны.)

– Хочу, чтобы «Памяти Срезневской» напечатано было в моем сборнике особым шрифтом. Может быть курсивом. Или обведено черной рамкой[159].

Я расхрабрилась и спросила, как поживает однотомник, движется ли по чиновничьей лестнице, то есть идет ли редакционная работа? «Да», – неохотно ответила Анна Андреевна. Я опять не решилась о «Поэме» и о «Реквиеме». Поняла, что об однотомнике Анна Андреевна говорить не желает. Во всяком случае, со мною. Есть же на это какая-нибудь причина. Вряд ли приятная.

Заметив на столе сборник Кушнера, прочитанный мною недавно, я спросила, что она о нем думает.

– Изящен, – ответила она, то́ ли с одобрением, то́ ли с укором. – Интеллигентен, литературен, изящен. Однако, я боюсь, нравится ему такое занятие: писать стихи. А вот эта женщина, – Анна Андреевна раскрыла сумочку и вынула листок со стихами Натальи Горбаневской, – ей не хочется, больно ей, но не писать она не может.

И прочитала Горбаневскую вслух, медленным глубоким голосом. Пожалуй, оно понравилось мне. Странные стихи и неуловимые. Звук какой-то новый, немножко «бродский звук». Но свой¹⁶⁹.

Потом Анна Андреевна рассказала:

– Оксфордцы вздумали выдвинуть меня на нобелевскую премию. Спросили, разрешаю ли. А я находилась тогда в припадке негативизма, которым страдаю с детства. Я ответила: «Поэт – это человек, которому ничего нельзя дать и у которого ничего нельзя отнять».

Слышала я уже от нее эту формулу. Ошибочную. Отнять, увы, можно. Отнять, например, читателей-современников. Или читателей вообще.

Я ей сказала (вот балда! позабыла сообщить сразу!), что Юрий Павлович Анненков, в письме к Деду, спрашивает из Парижа, когда и где Ахматова будет в Италии.

– Он хочет меня видеть потому, что давно уже собирается иллюстрировать «Поэму без героя». Думаю, вот причина расспросов. Но это не он должен делать.

– Кто же?

– Тот, кто понимает, что «Поэма» не «Мир Искусства». Шире.

О, конечно! Какой же это «Мир Искусства»!

– Но ведь иллюстрировал же Анненков «Двенадцать», – сказала я. – Тоже не «Мир Искусства». А рисунки в самую точку.

– Тогда он был здешний и понимал; из Парижа понять нельзя.

Пожалуй, нельзя. Как из Москвы нельзя понять Париж. Вот, например, история с Сартром. Чем объясняется странный его поступок: отказ получить премию после Пастернака! Ведь это великая честь стать в один ряд с Пастернаком! Почему же он отказался?

– Потому, что Сартр левый, – объяснила Анна Андреевна¹⁷⁰.

Я не поняла. Коли Пастернак для них правый, то кого же они из здешних считают левым? Софронова, что ли? Или, может быть, Кочетова?

– Если окажусь в Риме, пошлю Сартру анонимное письмо, – с показною мечтательностью ответила Анна Андреевна. Таким тоном, словно посылать анонимные письма самое для нее разлюбезное дело.

Правые, левые… А как назвать того полковника в машине? Не правый, не левый, а просто зверюга. Интересно, много ли таких в армии? Я рассказала Анне Андреевне недавнее свое приключение. Ясный день, тороплюсь в Замоскворечье, в Лаврушинский писательский дом. Стою в очереди к такси. Передо мною полковник. Когда подходит к нему машина, он внезапно оборачивается и спрашивает: «А вам, гражданка, куда?» – «В Замоскворечье». – «Садитесь, подвезу. Нам тоже в Замоскворечье… Тут, поблизости, меня поджидает жена»… Я села с шофером. Проехали мы дома три, четыре, ждет в подъезде дама с девочкой. Полковник отворил дверцу. Дама вся в мехах, духах, серьгах. Девочка лет пяти. Беленькая. У нее волосы не вьющиеся, а завитые. До плеч. Вся в кудряшках. Сели, поехали. Не знаю, в ссоре ли была полковница с мужем и раньше, или осерчала, что лишняя пассажирка в машине. Не знаю, но она не проронила ни единого слова во весь путь. И глядела в окошко негодующе… Красная площадь. Тут полковник, взяв девочку на колени и гладя ее по волосам, произнес речь:

– Светлана, смотри, слушай и помни! Светлана, смотри направо! Это Кремль. Смотри и запоминай. В Кремле жил самый великий человек на земле. Самый великий за всю историю человечества. Я скажу тебе, как его звали: Ио-сиф Вис-са-ри-о-но-вич Сталин. Он спас нашу Родину. Он спас тебя от смерти. Повтори!

– От смерти, – повторила девочка.

– Дура! – зарычал полковник. – Ты имя повтори: Ио-сиф Вис-са-ри-о-но-вич Сталин…

– Бедное дитя, – перебила меня Анна Андреевна.

Я рассказала дальше. Я – к шоферу: отворите мне дверцу, я выйти хочу. Шофер: «На Красной Площади машинам останавливаться запрещено». «Тогда – чуть проедем». Проехали, он притормозил, я вышла. Я думаю, полковник догадался, что к чему. «Вам же в Замоскворечье?» – крикнул он мне вслед не без насмешки. А я чувствовала себя оплеванной: ведь для него в ответ я слов не нашла, и для девочки. Я сбежала от него молча, трусливо.

– Уверяю вас, – утешила меня Анна Андреевна, – он и мадам поняли ваш уход отлично. – И, помолчав, добавила (о девочке). – Бедное дитя!

Потом мы заговорили про ее поездку в Италию. Я – обрадованно. Она махнула рукой.

– Что вы, Лидия Корнеевна! Чему радуетесь? Двигаться, смотреть, узнавать я физически уже не могу. Сил нет, поздно. Чему радоваться? Каждую минуту будет входить в номер отеля незнакомый господин и спрашивать, правда ли, что в Советском Союзе началось, наконец, антисоветское движение… Благодарю покорно!

Мне было пора. Взяв с меня слово завтра непременно придти днем, она меня отпустила.

Я трудно пробиралась в темноте сквозь цепкие ветви низкорослых елей. Выбравшись на Озерную, пошла легко и быстро. Не встретила ни одного человека. Хорошо, что с детства не боюсь ни темноты, ни леса. По обеим сторонам дороги – сосны. Между ними, из глубины, изредка – прямоугольники света: освещенные окна домов.